Генрих Чепукайтис - Спринт на шахматной доске. Как победить в блице

Для Чепукайтиса процесс мышления означал мгновенную способность ориентироваться в непредвиденных обстоятельствах. Во время игры он постоянно находился в том эмоциональном состоянии, направленном на нахождение решения, которое ученые называют поисковой доминантой. Но, в отличие от ученых, он не стремился в своих поисках к абсолютной истине. Она меньше всего интересовала Чепукайтиса. Не истину искал он, предоставив это занятие супергроссмейстерам и так не любимым им компьютерам, а только и исключительно собственную правоту, называемую победой.

На поиски этой собственной правоты в его распоряжении были считанные секунды, и я полагаю, что ответ диспетчера аэропорта психологам, допытывавшимся, о чем он думает в экстремальных обстоятельствах: «Здесь думать некогда, здесь видеть надо», — пришелся бы очень по душе Чепукайтису. И если бы у него спросили, что есть правда в шахматах, он мог бы ответить словами героя Агаты Кристи: правда — это то, что расстраивает чьи-то планы.

«Его не особенно интересует, у кого перевес и надежна ли его собственная позиция. Главное для него — найти такой удар, такой эффектный прорыв, который принесет ему победу», — сказал молодой Фишер после победы Таля над Смысловым в претендентском турнире 1959 года. Под этими словами мог бы подписаться и Генрих Чепукайтис.

Глава книги Каспарова, посвященная творчеству Таля, называется «Блеф как оружие победы». Бывало: в одних комбинациях великого чемпиона дыры обнаруживались сразу после партии, в других — после длительного кропотливого анализа, длившегося месяцами. В третьих — десятилетия спустя, когда они были поставлены на оценку безжалостного компьютера.

Сам Таль никогда и не претендовал на абсолютную корректность своих замыслов. «В том-то и отличие шахматной борьбы за доской от неторопливого домашнего анализа, — говорил он, — что аргументы надо находить немедленно!»

Но если в партиях Таля его соперники могли задуматься над решением поставленных проблем на час, а то и дольше, партнеры Чепукайтиса по блицу имели в своем распоряжении считанные секунды.

Он признавал сам, что ему так никогда и не удалось залатать значительные лакуны в дебюте и в окончаниях, разве что камуфлировать эти лакуны. «Я не понимаю серьезных шахмат и как серьезный шахматист представлял из себя „ноль“», — не раз говорил Чепукайтис.

Это, конечно, преувеличение, но действительно — разница между результатами Чепукайтиса в блице и в турнирных шахматах разительна: рейтинг его никогда не превышал скромной отметки 2420. Выдающийся игрок, гроза гроссмейстеров в молниеносной игре и рядовой мастер в серьезных шахматах. Почему?

Причин, я думаю, несколько. Конечно, недостатки шахматного образования более заметны в партиях с классическим контролем: здесь большую роль играет конкретное знание дебюта, повышается цена хода, ошибка нередко бывает непоправимой. Для таланта такого рода, каким обладал Чепукайтис, негативную роль может играть и время, позволяющее погружаться в раздумья, порождающее сомнения, самокопание, ошибки. Это известный парадокс, характерный для, тех, кто играет внутренним чутьем: в процесс мышления закрадываются колебания и сомнения, уходит полученное от природы, приобретается же то, что умеют делать многие. Как картине, созданной художником на одном порыве вдохновения, далеко не всегда могут пойти на пользу исправления и улучшения, так и в его партиях избыток времени шел ему только во вред.

Любопытно, что в начале семидесятых годов, когда кривая его успехов в турнирах поползла вверх, ухудшились результаты в блице. Он признавался тогда: «Раньше я ничего не понимал и не боялся, а теперь я знаю, что так нельзя играть и так тоже…»

К тому же ему было просто скучно долго сидеть за доской, не делая хода, и, пока думает соперник, оценивать по совету Ботвинника положение, уточнять план или делать какие-то другие вещи, далекие от того, что было для него интереснее всего — самого процесса игры.

Проиграв турнирную партию, он, в отличие от блица, был лишен возможности, расставив фигуры, тут же взять реванш, и нередко, теряя интерес к турниру, «плыл» после поражений. Так, в одном из чемпионатов города он проиграл одиннадцать партий.

К тому же он полностью пренебрегал режимом: мог опоздать на игру на три четверти часа, придти на тур после бессонной ночи, а с папиросой не расставался никогда. Но у него, как и у всех людей такой нервной организации, была защитная реакция организма: он мог отключиться, пусть на несколько минут, где угодно — в метро, на скамейке парка или в кресле в фойе шахматного клуба.