Мартин Писториус - В стране драконов. Удивительная жизнь Мартина Писториуса

Но что, если она права? Может быть, мне пора принимать самостоятельные решения теперь, когда я обрел свой голос? Я только начинаю понимать, что где-то в конце этого путешествия, вероятно, ждет меня та самая свобода, которой я когда-то не мог себе и представить. Я смогу быть человеком, которым хочу быть; но дерзну ли я мечтать о том, что это за человек?

Необычной стороной моего положенияпризрачного мальчика было то, что люди нечаянно показывали мне свои тайные, непубличные стороны. Я слышал, как они, идя по комнате, испускают газы громче пистолетного выстрела или глядятся в зеркало так часто, будто надеются увидеть в нем более красивую версию самих себя, возникшую по волшебству. Я видел, как ковыряются в носу и съедают то, что из него вытащат, или поправляют липнущее белье, а потом чешут промежность. Слышал, как ругаются и бормочут себе под нос, бродя по комнате. Я наблюдал, как разворачиваются ссоры и как подменяют факты ложью, чтобы попытаться выиграть состязание.

Люди раскрывались и другими способами: в прикосновении, которое было мягким и заботливым – или грубым и безразличным; в шарканье ног, выдававшем усталость, когда они входили в комнату. Если человек был нетерпелив, он вздыхал, умывая или кормя меня; если он был раздражен, то стягивал с меня одежду грубее обычного. Радость выстреливала из них подобно небольшому электрическому разряду, а тревожность выражалась в тысяче выразительных знаков: от изгрызенных ногтей до волос, которые снова и снова заправляли за уши, пытаясь сдержать озабоченность.

Однако труднее всего было скрывать печаль, потому что у скорби есть свои способы просачиваться наружу, как бы тщательно человек ни старался ее прятать. Нужно лишь присмотреться – и увидишь, но большинство людей не присматриваются, и потому-то столь многие остро ощущают свое одиночество.Думаю, именно из-за него некоторые и разговаривали со мной: разговаривать с другим живым существом – сколь угодно неодушевленным – было лучше, чем не разговаривать ни с кем.

Одним из людей, которые поверяли мне свои секреты, была Тельма – сиделка, которая работала в дневном стационаре, когда я там появился. Часто она оставалась вместе со мной и другими детьми, пока мы ждали приезда родителей в конце дня. Каждый день я сидел, прислушиваясь в ожидании того момента, когда белая дверь в конце коридора скрипнет, уступая открывающей ее руке. Потом, когда в коридоре слышалось эхо шагов, я пытался угадать, кто это: цоканье высоких каблуков означало, что за Кориной приехала мама; тяжелые армейские ботинки говорили мне, что это отец Джорики; мягкое буханье ботинок свидетельствовало о приходе грузного мужчины, каким он остается и по сей день, – моего отца, а походка матери была почти неслышной, ее быстрые шаги издавали лишь приглушенный шелест. В иные дни мне удавалось угадать каждого еще прежде, чем он входил в комнату, но порой я не мог определить ни одного из посетителей.

Каждый день другие дети уезжали, один за другим, и в здании постепенно становилось тихо: телефоны переставали звонить, люди переставали шуршать, в ушах шумело, когда выключали кондиционеры – и мозг заполнял эту тишину белым шумом. Вскоре ждать оставались лишь мы с сиделкой, и я всегда радовался, если это была Тельма, потому что она никогда не сердилась, что мой отец опаздывает.

Однажды днем мы сидели вместе, слушая песню по радио, и глаза Тельмы уставились в пространство. Я чувствовал, что ей сегодня грустно.

– Я так по нему скучаю, – внезапно произнесла она. Хотя моя голова была склонена на грудь, я слышал, что она заплакала. Я понимал, о чем она говорит: сотрудники шепотом разговаривали об этом друг с другом – ее муж умер.

– Он был хорошим человеком, – шептала она. – Я думаю о нем постоянно, каждый день.

Раздался скрип, Тельма пошевелилась в кресле, сидя рядом со мной. Ее голос задрожал, и слезы закапали быстрее.

– Я все время вижу его, каким он был под конец. И все время думаю: понимал ли он, что происходит? Что он чувствовал? Боялся ли он, было ли ему больно? Достаточно ли я сделала? Все это снова и снова вертится у меня в голове. Я не могу перестать о нем думать.

Она всхлипнула еще громче.

– Как жаль, что я не говорила ему чаще, что люблю его, – продолжала она. – Я слишком редко говорила это, а теперь у меня не будет больше такой возможности. Я никогда не смогу сказать ему, что люблю.

Тельма плакала и плакала, сидя рядом со мной. Я чувствовал, как внутри у меня все сжимается и завязывается в узел. Она была доброй женщиной, она не заслуживала такой боли. Как мне хотелось сказать ей, что она была хорошей женой! – я уверен, что так и было.