Array Сборник статей - Собственная логика городов. Новые подходы в урбанистике (сборник)

В сельской местности, однако, все еще выше рождаемость, и поэтому следует ожидать непрекращающихся массовых миграций людей оттуда в города. Даже при том, что практически нет надежных источников данных об отдельных составляющих роста городского населения, предполагается, что ввиду неравномерного распределения естественного прироста между городом и деревней сохранится тенденция к преобладанию иммиграционной составляющей над естественным эндогенным ростом городского населения. В 1960-е гг. доля мигрантов в росте числа городских жителей составляла всего 40 %, в 70-е – уже 44 %, а к концу 80-х гг. достигла 64 % (Swiaczny 2005c). При этом нельзя не упомянуть о том, что соотношение этих двух составляющих обнаруживает значительные региональные различия. Так, урбанизационные процессы в Африке по-прежнему обеспечиваются преимущественно естественным приростом, тогда как стремительный рост азиатских агломераций в большей мере объясняется миграцией (ibid.: 24).

Таким образом, мы можем резюмировать, что в мире сосуществуют гетерогенные тенденции развития городских агломераций (ср. Swiaczny 2005c: 26). Для Европы общее демографическое развитие позволяет предсказать на период до 2030 г. небольшой (ок. 0,1 %) рост городов. В республиках бывшего СССР ожидается прирост от 0,5 до 1,5 процента в зависимости от региона, однако начиная с 2025 г. в связи с общим сокращением прироста населения эти показатели пойдут резко вниз. Для Латинской Америки, где уровень урбанизованности уже сейчас высок, предсказывается незначительный положительный или даже отрицательный прирост. В Индии, Китае и на Африканском континенте темпы роста городов непропорционально высокие – от 2,5 до 4,5 %.

Как на этот беспрецедентный процесс урбанизации реагирует социология города? Прежде всего следует сказать, что с точки зрения ее развития как научной дисциплины, она сама является порождением “города”. В социологии науки возникновение новой научной дисциплины объясняется реагированием на новые общественные проблемы, для которых требуется решение и которые невозможно решить с помощью имеющихся традиционных форм знания (ср. Nassehi 2008: 18). Американские и европейские города, стремительно разраставшиеся в эпоху индустриальной революции, были главным символом новых социальных условий, которые самому обществу, в котором они царили, казались чужими: это был мир, настолько “сбившийся с колеи” в связи с распадом и развалом всей сословной системы, что Великая Французская революция казалась по сравнению с этим детской игрой (Marx 1971: 343).

Поэтому едва ли приходится удивляться, что многие темы и вопросы, которыми занимались классики социологии, возникли в городском контексте и, таким образом, “город” представлял собой точку опоры для целого ряда теоретических подходов. При этом разные варианты теоретического осмысления городской проблематики с самого начала отражали то напряженное отношение, которое существовало между проявлениями тревоги и замешательства, вызванными промышленной революцией и связанными с ней фундаментальными трансформациями общества, с одной стороны, и беспрецедентными возможностями создания новых жизненных форм, с другой. У всех вариантов рефлексии по поводу города – у Маркса, писавшего о свободном в двояком смысле рабочем (Капитал, т. 1), у Зиммеля, полагавшего в 1903 г., что ему удалось вывести три главных критерия большого города (разделение труда, денежная экономика и размер – ср. Simmel 1995 [рус. изд. Зиммель 2002 – прим. пер .]), у Чикагской школы с ее социально-экологическим анализом городских пространств (ср. Park/Burgess/McKenzie 1925) – была общая черта: они исходили из того, что города во многих отношениях выступают своего рода линзами, фокусирующими социальные преобразования, но вместе с тем для адекватного понимания этих изменений пока не хватает самостоятельной теории города.

Колебание между тревогой и новыми возможностями оставило заметные следы и в определениях сути города (см. обзорную работу Schroer 2005). В наши дни еще бывает так, что понятие “городского” наполняют позитивными качествами, в силу чего оно “с самого начала [заключает в себе] эмансипационную составляющую” (Siebel 2000: 264). При этом город представляется как сосуд, содержащий некий особый образ жизни, который однозначно отличает “горожанина” от “сельского жителя”: “Городским (urban) мы называем утонченное, интеллектуализированное и дистанцированное поведение, разделение публичной и приватной жизни, работы и досуга” (Siebel 2004: 25). В качестве мерила используются при этом не столько вопросы качественного своеобразия городской застройки и пространства, сколько социокультурные критерии: по ним “городское” интерпретируется как высшее и наиболее совершенное воплощение культурного, цивилизованного образа жизни современного человека; в памяти вызываются картины красивой, хорошей жизни в городе (ср. Rötzer 1995: 114; Wefing 1998: 86). Особенно во влиятельной теории Салина, считавшего, что корни городской культуры следует искать в античности, эта культура отождествляется с открытостью миру, активной политической позицией и либеральным мышлением, ориентированным на свободу (ср. Salin 1960). Из-за своих позитивных коннотаций слово “городской” часто выступало в проектах градостроительного развития в качестве “волшебного слова”, конкретное содержание которого, как правило, не требовалось раскрывать (ср. Wüst 2004: 44). Такая интерпретация в конечном итоге служит и системой отсчета, в которой происходящие сегодня изменения толкуются – в сравнении с гипотетически удачными формами городской культуры прошлого – как “распад «городского»” (Keim 1997) и “конец цивилизованного города” (Eisner 1997).