Януш Корчак - Воспитательные моменты. Как любить ребенка. Оставьте меня детям (Педагогические записи)

Повторю: выспавшимся, а не бодрым. Есть периоды, когда ребенку требуется больше сна, бывают и такие, когда ему хочется просто полежать в кроватке, потому что он просто устал, а не сонный.

Период усталости: вечером он неохотно ложится в постель, потому что ему не хочется спать, утром неохотно вылезает из постели, потому что ему не хочется вставать. Вечером притворяется, что не хочет спать, потому что ему не разрешают лежа вырезать картинки, играть кубиками или с куклой, погасят свет и запретят разговаривать. Утром он притворяется, что спит, потому что ему велят тут же вылезать из кровати и умываться холодной водой. Как радостно приветствует ребенок кашель или температуру, которые позволят ему оставаться в постели, но не спать. Период спокойного равновесия: ребенок засыпает быстро, но просыпается до рассвета, полный энергии, потребности двигаться и немедленно затеять какую-нибудь шалость. Ни хмурое небо, ни холод в комнате его не смущают: босой, в рубашонке, он разогреется, прыгая по столу и стульям.

Что делать? Укладывать спать позже, даже, о ужас, в одиннадцать вечера. Разрешать играть в постели. Я спрашиваю: почему разговор перед сном должен «разогнать сон», а нервное напряжение – оттого, что поневоле приходится быть непослушным, – сон не разгоняет?

Принцип (не важно, правильный или нет) «рано укладывать, рано вставать» родители для своего удобства сознательно подделали: чем больше сна, тем здоровей. К ленивой и гнусной скуке дня добавляют раздражающую скуку вечернего ожидания сна. Трудно представить более деспотичный, граничащий с пыткой, приказ, чем: «Спи!»

Люди, которые поздно ложатся спать, болеют оттого, что ночи проводят в пьянстве и разврате, а спят мало, поскольку вынуждены ходить на службу и рано вставать.

Неврастеник, вставший однажды на рассвете, чувствует себя замечательно, подчиняясь внушению.

То, что ребенок, рано ложась спать, меньше времени проводит при искусственном освещении, не такой уж и большой плюс в городе, где он не может при первом свете дня выбежать в поле, а лежит в комнате со спущенными шторами, уже ленивый, уже мрачный, уже капризный – плохое предзнаменование начинающегося дня…

Здесь, в нескольких десятках строк, как и во всех затронутых в этой книге вопросах, я не могу полностью раскрыть тему. Моя цель – привлечь внимание.

64. Что есть ребенок как душевная организация, отличная от нашей?

Каковы его черты, потребности, какие в нем скрываются незамеченные возможности? Что есть эта половина человечества, живущая вместе с нами и рядом с нами в трагическом раздвоении? Мы навязываем ей бремя обязанностей завтрашнего человека, не давая ни одного из прав человека сегодняшнего.

Если разделить человечество на взрослых и детей, а жизнь – на детство и взрослость, то окажется, что этого ребенка на свете и в жизни очень и очень много.

Только вот, захваченные своей борьбой и своими заботами, мы не замечаем его, как не замечали раньше женщину, мужика, порабощенные классы и народы.

Мы устроили все так, чтобы дети как можно меньше мешали нам, чтобы они как можно меньше догадывались, что мы такое на самом деле и чем на самом деле занимаемся.

В одном из парижских детских домов я видел двойные перила: высокие – для взрослых, низкие – для детей. Помимо этого изобретательский гений исчерпал себя в школьной парте. Этого мало, очень мало. Взгляните: нищенские детские площадки, щербатая кружка на заржавевшей цепи у колодца – и это в парках богатейших столиц Европы!

Где дома и сады, мастерские и опытные делянки, орудия труда и познания для детей, людей завтра? Еще одно окно, еще один коридорчик, отделяющий класс от уборной, – все, что дала архитектура; еще одна лошадь из папье-маше и жестяная сабелька – все, что дала промышленность; лубочные картинки на стенах и аппликации из бумаги – немного; сказка – но не мы ее придумали.

На наших глазах наложница превратилась в женщину-человека. Столетиями женщина подчинялась навязанной ей насильно роли, созданной самодурством и эгоизмом мужчины, который не желал допустить в ряды людей женщину-труженицу, как сегодня мы не видим ребенка-труженика.

Ребенок еще не взял слова, он еще слушает нас. Ребенок – сто масок, сто ролей одаренного актера. Он один – с матерью, другой – с отцом, бабушкой, дедом, разный – со строгим и добрым учителем, на кухне среди ровесников, по-разному общается с богатыми и бедными, в затрапезной и праздничной одежде. Наивный и хитроумный, послушный и высокомерный, кроткий и мстительный, благовоспитанный и проказливый, он так умеет спрятаться до поры до времени, так затаиться в себе, что обманывает нас и использует в своих целях.