Януш Корчак - Воспитательные моменты. Как любить ребенка. Оставьте меня детям (Педагогические записи)

Стоглавый персонал (а с семьями – несколько сот человек), вымирающие дети, холод, голод, инфекции.

Таким приняла Главный дом-убежище Община, таким в конце зимы застал его я.

Подвалы и склады пусты, восемьсот кило гниющих остатков белья и одежды.

Добрые намерения Патроната, остатки Совета, который «должен спасать не детей, а фонд». Глухонемые распорядители.

Доктор Киршбраун выехал поправлять здоровье в Отвоцк, доктор Майзнер на официальном собрании в Общине подает заявление с просьбой закрыть приют, хозяйственник Эпстейн 185болен тифом, пани доктор водит жалом – куда бы сбежать, старшая медсестра сортирует детей на тяжелых, самых тяжелых, в агонии и умерших, а серое братство моет коридоры, комнаты, даже лестницы.

На передний план выставили плевательницу.

Персонал

В больницах с тифом или после тифа. Один в ознобе, другой завшивел, третий плохо себя чувствует. Какие-то призраки блуждают.

Время своего пребывания в тюрьме на Дзельной (рядышком) вспоминаю с умилением.

Мнение общественности (голосование пятнадцати человек разных мировоззрений и темпераментов).

[НЕИЗВЕСТНОЙ АДРЕСАТКЕ]

23 марта 1942 года

Уважаемая пани!

Вам, но не пану Носсигу 186, я приношу свои извинения за те несколько слов правды, которые я сказал этому злобному и вредному карлику в справедливом гневе.

Я отвечаю за жизнь и здоровье горстки сирот, которые, по счастью, сами не ведают, как трагически их обидела судьба.

Есть дети, у которых вымерла вся семья: родители, братья и сестры.

Вот мать в приступе безумия сводит счеты с жизнью, там отец убит или призван в армию и не вернулся. Дети, которые несколько дней прожили с разлагающимися трупами или засыпанные руинами домов. Ребенок, у которого при взрыве погибли все родственники, а ему выжгло глаз. Из Франкфурта, из Лодзи, из десятков сожженных местечек. А что такое пожар в деревянных домах, вы, дочь культурного Запада, знать не можете.

Я несколько раз просил, чтобы на те короткие зимние недели моим детям и тем, кто еще несчастнее, кого мы из-за отсутствия мест не можем принять, пан Носсиг выделил одну комнату на пару часов в день под игровую комнату и читальню.

Нет. Ему милее была пустая зала, отремонтированная за тысячи кровавых злотых, отобранных у неимущих.

Я сказал:

– Божья кара.

Если уважаемая пани имеет хоть какое-то влияние на этого безумного и бессовестного старика, объясните ему – я верю, что вы разумный и добрый человек, – объясните ему, что Божья кара коснулась пока только его грешных салонов, но не замедлит добраться и до него самого.

Называя вас разумным и добрым человеком, я всего лишь повторяю общее мнение о вас.

Еще раз приношу свои извинения за то, что после годичного молчания, вырванный из постели ночью, да еще и больной, я не сдержался и высказал то, что наболело.

Под конец добавлю, что в моей жизни это уже четвертая война и третья революция. Обидные слова бросил старику старик, получивший тяжкий опыт в жизни. Война одних учит и закаляет, других делает злобными и развращенными дураками. Должно быть, пана Носсига жизнь баловала и пестовала, а сегодня он не может даже читать по слогам в жестокой школе жизни.

С глубоким уважением

P. S. Это письмо я писал ночью. Сейчас – новая мысль, продиктованная, невзирая ни на что, желанием примирения.

Нечистая совесть не позволила пану Носсигу посетить наш этаж. Может быть, его заинтересует пара способных мальчиков? Они хорошо рисуют. Может быть, часовой урок, может быть, помощь в их усилиях?

Сделать из врага друга. Слишком прекрасно, потому не верится. Но ведь мы читали роман о Маленьком Лорде, который из эгоиста и мизантропа сделал хорошего человека 187.

Повторю еще раз: слишком прекрасно, чтобы в это поверить.

[АБРАМУ ГЕПНЕРУ]

25 марта 1942 года

Уважаемый господин председатель и дорогой Абрам Гепнер (как вам было бы приятнее).

Я не знаю, правильно ли было, что я, казалось бы, совсем одинокий человек, совершенно отделился от семьи и близких, чтобы они не мешали мне работать и не путали мне линию поведения.

С чувством величайшего уважения я вспоминаю одну из наших воспитательниц. Когда началась война, она откровенно сказала: «У меня старая мать, больной муж и дочка, которая нас содержит. Сейчас я должна позаботиться о них. Я вернусь к вам после войны». Она ни разу не была ни на одном из наших собраний, ни разу не посетила Дом сирот, хотя жила по соседству.

Не знаю, правильно ли было, что во имя других принципов я равнодушно (?) смотрел на то, как вымирали мои близкие, как два года сражалась с судьбой сестра, единственная и последняя моя память, мое воспоминание из детских лет. Она одна на земле называет меня по имени. Если она пережила зиму, то не мне она этим обязана.