Эдуард Лимонов: Это я – Эдичка

Я сижу на своем балкончике на облупленном стуле при сонном свете октябрьского солнца и рассматриваю уже старый летний журнал, я выудил его в мусорном баке, и принес к себе в номер для практики английского языка.

Вот они, те, кто вел себя примерно в этом мире, его отличники и хорошие ученики. Вот они, те, кто заработал свои деньги. Он, усевшись упитанной жопой на край бассейна – бассейн отливает голубым. Она, худая, с лошадиным слегка, по моде, лицом, в купальнике, держит в руке стакан кампари. Его стакан стоит рядом с ним на краю бассейна.

Надпись гласит:

«Вы имеете длинный жаркий день вокруг бассейна и вы склонны, готовы иметь Ваш обычный любимый летний напиток.

Но сегодня Вы чувствуете желание заколебаться. Итак, вы делаете кое-что другое. Вы имеете Кампари и Оранджус взамен…»

Я никогда не имел длинного жаркого дня вокруг бассейна. Признаюсь, что никогда в жизни не купался в бассейне. Я имел вчера холодное отвратительное утро возле Вэлфэр-центра на 14-й улице. Когда я подошел туда, было 7.30. У закрытых дверей в две стороны стояли очереди скорчившихся от утреннего холода вэлфэровцев. Они не очень следят за своим внешним видом, эти ребята. Кто оброс щетиной, кто одет в балахон, тряпки с чужого плеча, многие с похмелья, кое-кто уже пьян, а один парень, видно, накурившись уже с утра или подколовшись, все ронял свои бумажки, я несколько раз помогал ему поднять их, а через полчаса он стал периодически падать сам. У него, к счастью, нашлись в очереди друзья, они его приспособили, поставили как-то так, чтобы он не падал. Люди, идущие на работу, стараются обойти нашу очередь, наши люди поглядывают на них мрачно и с вызовом. Мы стоим, молчим, ждем, нам холодно. Через час с лишним нас запускают внутрь. С нами шутит полицейский, а так как по идее мы должны быть бестолковы и тупоумны, то все мы держим в руке свои бумажки, а стоящий у двери человек глядит на них и соответственно перетасовывает нашу очередь.

– К барьеру, – говорит полицейский и двигает нас к барьеру. Ему нужно разместить рядом еще одну очередь. Мы, взамен белых, получаем красные бумажки с номерами. На моей стоит номер 19. Это не очень счастливое для меня число. Впрочем, хуй с ним, думаю я, и перехожу вместе с моими сотоварищами в следующую очередь, ведущую к лифту, куда нас тоже запускают группами, и хотя группа большая, все стараются затиснуться в лифт сразу, дабы не остаться, хуй его знает, что там может произойти, если останешься.

Случайные посетители, подымающиеся в лифте наверх безо всяких номерков, испуганно жмутся среди нас – мы едем на пятый этаж. Раздаются шутки и ругательства в адрес случайных посетителей. Все это напоминает мне атмосферу призыва в советскую армию, там тоже у призывников психология, выраженная полностью в словах «Человек я конченный», и чувство отдельности от остального общества.

Лифт привозит нас в огромный зал, где расставлены столы, мы кладем в корзину у барьера свои красные бумажки и садимся ждать. Зал, как поле, только что столы и стулья отличают его от поля. Все вокруг окрашено в незабываемую краску казенщины. И запах такой же – казармы, лагеря, вокзала, всякого места, где собирается много бедных людей.

Рядом со мной садится черный мальчик, судя по белой повязке на лбу, по прическе и особой одежде – педераст. Мы некоторое время изучающе смотрим друг на друга, потом отводим глаза. Мы тут по делам, отвлекает все время необходимость прислушиваться. Служащие время от времени называют фамилии, и в зале, похожем на поле, едва можно различить фамилию. Поэтому какое-то возбуждение, появившееся было от томных глаз соседа, быстро проходит. Вэлфэр-центр это не лучшее место для зарождения любви.

Ждать приходится долго. Люди нервничают. Некий господин Акоста в пальто-разлетайке, маленький, с мексиканскими усиками, в соломенной шляпке, нервничает, кричит, почему его, Акосту, не вызывают, в то время как те, кто пришел позже его, уже сидят и беседуют со служащими о своих нуждах. Он очень смешной и одновременно злодейский – этот Акоста, был бы я режиссером, я сделал бы из него киноактера.

Черный аккуратный мальчик в очках из Тринидада рассказывает о себе девице с измученным лицом и хриплым голосом. Девица эта, очевидно, столькое прошла в этой жизни, что ни хуя она не боится, и оттого она простой и добрый человек. Когда мальчик из, Тринидада, вызванный, уходит, девица заводит дружеский разговор с возмущенным толстяком в рабочей робе и с кульком из Бюргеркинга в руках. Девица открыта миру, у меня насчет их всех мелькают свои мысли, мне хочется, чтобы она отдохнула, эта измученная худая девочка в черной куртке, в брюках и в сапогах на высоких каблуках.