Юрий Аракчеев - Поиски Афродиты

Вот так люди и умирают при жизни. Становясь бесчувственными, слепыми, глухими ЗОМБИ, которым и объяснить-то уже ничего нельзя и которые, к тому же, увы, в большом числе случаев агрессивны и злобны. Мы ослепляем и оглушаем друг друга и всеми силами стараемся прикончить того, кто не согласен с нами, кто пытается видеть и слышать по-своему, без наших мудрых наставлений, советов, подсказок. Мы упорно, настойчиво делаем это вместо того, чтобы открыть собственные глаза, прочистить свои уши, понять что мы ведь на этой планете все вместе, зависим друг от друга, связаны неразрывно, нам никуда не деться, но жизнь одна, и прожить ее действительно надо так, «чтобы не было мучительно больно», чтобы в конце ее ты мог сказать: да, я жил, я всегда стремился к свободе, я развивал свое тело, свои чувства и разум, я использовал то, что дано мне природой, я не подчинялся тем, кто хотел меня использовать для своих целей, я был верен не «хозяевам» в человеческом облике, а тому, что дало мне жизнь – Природе и той величайшей силе, что создала этот великолепный, прекрасный мир и меня в том числе.

Мой очерк не получался. То есть я, разумеется, писал его – он разрастался, ветвился, стержня было, собственно, три: задание редакции и судьбы «маленьких преступников»; история с Лорой; моя собственная судьба… – но он не получался таким, каким хотели бы его видеть в журнале. Да где уж. Им ведь нужно было бы показать, как доблестный комсомол (журнал-то был органом ЦК ВЛКСМ) борется с «пережитками проклятого прошлого», с безобразным явлением, которое называется «преступность несовершеннолетних». И как шефы-комсомольцы, а также, разумеется, комсомольские органы побеждают в этой благородной борьбе… Причем же тут Лора, причем тут я? А я считал, что причем. И даже очень. Потому что мы связаны все, горя одного не бывает, «колокол звонит по тебе» – как точно сказано в романе, который напечатан у нас недавно и стал одним из популярнейших, хотя и рожден в стране, где царствует проклятый капитализм… Да еще, конечно, так называемый «секс». Уж если писать, так писать как следует, договаривая до конца – и я нарочно начал свой «очерк» не с чего-нибудь, а с вечеринки нашей с Антоном, Костей, Лорой, потому что как раз накануне получил задание редакции, и все это потом сплелось. Разумеется я писал честно – все как и было. Только наивный дурак мог рассчитывать, что такое в советской стране напечатают, верно. А я, представьте, вовсе наивным дураком себя не считал: я вовсе не рассчитывал на то, что его, мой «очерк», который плавно перетекал в большую повесть или, может быть, даже роман, в молодежном журнале оторвут с руками. Но на это мне было наплевать ровным счетом. Я хотел написать ПРАВДУ, а там уж будь что будет. Но я думал, что, может быть, напечатают хоть кусочек – например, одну из историй о некой Лиде Митякиной, которая действительно в каком-то смысле спасла парня, который родился в тюрьме… Увы, это не прошло тоже. Когда я все же попытался как-то так сделать, чтобы кусочек этот стал «проходимым», приемлемым для редакции и цензуры, у меня и на самом деле получилось паршиво.

Фактически я разочаровал заведующего отделом, и получилось, что здесь я тоже потерпел позорнейшее фиаско. Как с Лорой. Хотя она, Лора, и стала формально все же моей «завоеванной» женщиной. Шестой по счету.

Вывод? Учиться! Разумеется, о том, чтобы падать духом, не было речи. Впервой ли? Нет, ребята, не выйдет. Ни в каких не в «обстоятельствах» дело. А просто я еще не научился как следует. Ни с женщинами, ни с редакциями. Ни там, ни там. Параллельно.

«Нимфа», «Купальщица»? Какое там… Не до того пока. Что же касается великого итальянского любовника, перед которым я после Стефана Цвейга искренне преклонялся, то хотел бы я посмотреть на него в нашей чудесной стране, в наше прекрасное советское время и с моими, например, финансовыми возможностями. Но все еще впереди, думал я. Природа – жива! А это самое главное.

Да, конечно. Нельзя было падать духом ни в коем случае. Я продолжал ходить по милициям, прокуратурам, еще раз посетил тюрьму – встретился с одним из парней, который обвинялся в групповом изнасиловании, хотя, судя по материалам следствия, насильником вовсе не был. Его «жертва», семнадцатилетняя дочка обеспеченных номенклатурных родителей, охотно поехала с ним и его приятелем в какой-то пустой сарай на одной из железнодорожных станций, а перед тем в подъезде дома за милую душу пила водку из горлышка – с ребятами, с которыми только что познакомилась. Там, в сарае, естественно, продолжилось празднество, а затем и состоялось общее соитие, причем как будто бы к общему удовольствию, хотя… Хотя девчонка до того момента была девственницей, а в сарае ее лишилась. Тем не менее, расставаясь, все трое договорились о новой совместной встрече, но девушка, придя домой, увидела у себя кровь, испугалась и обо всем рассказала тетке, на попечении которой жила, так как оба ее родителя находились в зарубежной командировке. Тетка в свою очередь перепугалась за доверенное ей дитя и заставила девчонку написать заявление в милицию. Машина советского правосудия завертелась. Вместо новой встречи с девушкой, ребята оказались в тюрьме – в следственном изоляторе. Одному из них, несовершеннолетнему, с которым я встречался, грозила «десятка» – по словам женщины-следователя, – а другому, которому уже двадцать с лишним, светила «вышка», ибо так как у девушки шла кровь и нашлось несколько синяков, выходило не просто «групповое», а и «с телесными повреждениями». И это при том, что девушка уже не чаяла, как взять свое заявление обратно, хотя ей не позволяла тетка. Но, ко всему прочему, ведь в стране объявлена «решительная борьба с преступностью», а делу уже дан ход, так что «меч правосудия» уже поднят и опустить его просто так вроде как несолидно…