Владимир Шмелев - Письмо

И потом продолжать путь неспешно (что сейчас я и делаю в мысленной тишине), рассматривая каждую каменную ступень с покатым смотрящим вверх уголком, со сбегающими по ее краям вниз коричневыми полосками. Восемь возносящих шажков и девятый – площадка перед следующей лестницей, где следует сделать поворот, окинуть с высоты только что пройденное и, взявшись за раскачивающиеся перила – железные прутья с длящимся куском дерева поверх, – взойти, наконец, этажом выше, столкнувшись с точно такой же оживленной кухней-кубовой, какую только что оставил внизу. И чтобы достигнуть цели путешествия, следовало свернуть перед ней налево, к такому же окну и, отсчитав три двери, затрепетать перед четвертой, за которой жила она вместе с соседкой – высокой брюнеткой с темными, как эти окна, глазами.

В самом начале (когда Бог еще не сотворил чего-то) я не обращал на Лену никакого внимания. Ведь очень маловероятно, что я не встречал ее в на самом деле крохотном студенческом пространстве – в общежитии, на парах, в коридорах кафедр. Все до тех пор, пока во мне не начал разворачиваться мой и только мне понятный бунт.

И впервые я увидел ее, когда почти случайно (быть может, хотел кому-то что-то занести или наоборот попросить) зашел в ту часть второго этажа, где она жила, повседневностью переплетенная с десятком своих соседей. Я не любил второго этажа из-за внешнего впечатления: два противоположных друг другу ряда синих и зеленых дверей. От сочетания их и стен мне становилось не посебе, я хотел поскорее уйти, а случайно выходившие люди – все как один незнакомые – дополняли неприятного тревожного чувства. Я не любил все этажи, кроме своего, первого; но второй – пуще остальных. Поэтому для меня удивительно, что я оказался там . Хотя, все же, это не так все важно, от того что не внешние стечения определяли звуки моих скрипок, а наоборот: решенное искало эти самые стечения и поводы, чтобы в них вцепиться.

Сидя на корточках в растворенном проеме, пропускавшем наружу их комнату, она заканчивала уборку, протирая сырой тряпкой перед самым входом, когда я там появился. В ней была терпеливая обязанность и облегчение от того, что эта необходимость почти завершилась. Она не любила делать уборку, ей не нравилось запустение и пыль – второе одерживало верх, но первое, естественно, покрывало движения нудной позолотой, которая чем дальше, тем сильнее мешала дышать ее мягкой коже. Это было в ней, в ее качавшихся противоположно движениям руки коленях, в устремленном вниз маленьком подбородке, во взгляде, в изгибе спины. Это было начало! Первый день сотворения мира начинался этими мгновениями, но тогда я конечно же не сразу понял, что произошло.

Я придаю этому особое значение! Такого-то числа, месяца и года; такой-то широты и долготы, будучи бренно воспарившим на несколько метров в отношении Мирового океана, я глядел на ее белые предплечья и влажные розовеющие кисти, державшие этот мышиного цвета сырой шелестящий квадратик, с прилипшими по низу песчинками и крохотными черными камешками, словно обсыпанное сахаром плоское пирожное. – На ее полосатую футболку (или кофточку), из под которой тихо и почти зримо исходил такой же мягкий жар от работы, теплый аромат; на то, как посмотрела в ответ. Клянусь, во взгляде ее не было лишь механическое движение на проходящего мимо. Вернее, она посмотрела дважды и именно во второй раз так, как я говорю. Может быть, я даже слишком приостановился, когда был совсем рядом с ней – я этого не помню или не заметил этого как и другой какой-нибудь несуразности, почти выдавшей меня. Помимо прочего тут было желанное везение, стечение обстоятельств, она тоже искала , она была той благодатной для меня землей, если вы просто внимательны и понимаете, о чем я. На моих радужках отражалась драгоценность, которой, на удивление, никто не владел.

Зарождалась новая планета! С тем я прошел мимо, чуть дальше на пару шагов, где жил мой друг (он стал им несколько мгновений назад), который когда-то в прошлом прибил к полу гвоздями своего комнатного соседа, ближнего, пронзив ему ладони, за то что последний, неподобающе презирал и хулил Христа, о чем я не знал, и не поверил бы, ибо в мире не существовало зла в ту самую секунду. Приоткрывалась возможность, и самое время было сжигать мосты, рвать переправы и окончательно подвергать публичным казням мысленных паромщиков, дабы оставшиеся разбежались без оглядки, так что и при всем желании было б их не сыскать.