Ольга Михайлова - Похоть

Мысли же Хэмилтона по-прежнему вертелись вокруг Галатеи.

…Подняться на третий этаж по террасе опасно, нужно идти по лестнице внутри дома. Но тут придётся дождаться, пока вернётся Гриффин и найти какой-нибудь повод поговорить с ним. Лоуренс имел дурное обыкновение сразу по возвращении с раскопа приходить в лабораторию и интересоваться результатами анализов. Но это не беда. Стивен запросто мог зайти к нему вечером: обсудить какие-нибудь тонкости. Или попросить заказать какой-нибудь реагент. Повод найдётся. А потом, выходя от Гриффина… Чёрт возьми!

Хэмилтон, нервно дёрнувшись, чуть не выронил черепок. Он не сможет это сделать! С террасы комната Галатеи имела отдельный выход, но с коридора выход был только один — через комнату Тэйтона! Спальня Галатеи — смежная со спальней Арчибальда, и подсунуть записку под дверь со стороны коридора — это сунуть руку в волчью пасть. Хорошо, что он вовремя вспомнил об этом!

Отдышавшись, Хэмилтон снова задумался. Значит, во что бы то ни стало надо пробраться на террасу. Но это опасно. Нормальные люди не ходят в гости через балконы, и едва ли ему удастся списать своё появление там на желание повидать Гриффина. Что же делать?

В лаборатории появился Франческо Бельграно, и спустя минуту втянул Карвахаля и Берту Винкельман в яростный спор. Карвахаль, расчищая фреску, удалил с лицевой поверхности оставшиеся излишки закрепителя. Основная масса закрепления ушла после пропитки тыльной стороны и удаления лицевой заклейки, но некоторые участки красочного слоя были более насыщенными. Выравнивание насыщенности красочного слоя Карвахаль решил произвести кратковременными компрессами растворителем: но каким?

Берта насмерть стояла за ацетон, а Бельграно считал, что в таких случаях идеальна смесь ксилола со спиртом. Карвахаль же предпочитал метилэтилкетон, уверяя коллег, что в результате такой обработки росписи возвращается тональность и матовая фактура фресковой живописи.

Масла в огонь подлили вернувшиеся с раскопа Гриффин и Винкельман, тоже ввязавшись в дискуссию. Гриффин считал, что Рамон — лучший реставратор от Пиренеев до Озёрного края, и пусть делает, как хочет, Винкельман охотно согласился с ним, но по другой причине: лупанарная живопись в его глазах не имела ни художественной, ни научной ценности, испортит — не жалко. Немец имел жестокую честность огласить своё мнение вслух, при этом удивился тому, что все расхохотались.

Лоуренс Гриффин поделился с коллегами радостью: дождь ничуть не повредил ни нижний, ни верхний раскопы, завтра синоптики дают хороший прогноз, циклон прошёл, можно с утра приступать к работе. Карвахаль, однако, пробурчал, что пока не закончит реставрацию, с места не сдвинется. Гриффин пожал плечами. Реставрация никуда не денется, этим и зимой можно заняться, а летом каждый день дорог. Но спорить не стал. Прихоти Карвахаля всем были известны. Пусть работает, в собственном поту ещё никто не утонул.

Хэмилтон же размышлял о том, что нужно записать в блокнот свой номер телефона и незаметно передать его Галатее. Как бы не ревновал Тэйтон, он не сможет следить за женой всё время. Но нет. Блокнот не подойдёт, остановил себя Хэмилтон. Это должна быть женская безделушка вроде тюбика помады или зажигалки. Подать ей его, словно потерянную вещь, когда треклятого Тэйтона не будет поблизости. Эта идея понравилась Хэмилтону. Он почти ничем не рисковал.

На ужине Галатеи снова не было. Не было и Хейфеца, уехавшего, как сказал Тэйтон, за какими-то медикаментами. Карвахаль появился, ел торопливо, заедая мясо бананом и виноградом, и, не дожидаясь десерта исчез. Долорес Карвахаль извинилась за брата и сама отнесла ему кофе. Тэйтон проводил их странно заиндевевшим взглядом, и Хэмилтон подумал, что ему нехорошо.

На следующий день небо очистилось, и за завтраком все, кроме Хэмилтона, были оживлены.

Разговором за столом завладели Винкельман, Гриффин и Рене Лану. Срез почвы показывал у левого угла нижнего раскопа что-то весьма помпезное. Винкельман, который за глаза обзывал Карвахаля фанатиком, сам выглядел не менее одержимым.

— Греческий сосуд с изображением рыб из седьмого квадрата я датирую тысяча трёхсотым годом до нашей эры, — сказал он с такой твёрдостью, что Хэмилтон, будь он даже уверен, что вышеупомянутый сосуд приобретён им самим в лавке сувениров на соседней улице, ни за что не решился бы возражать. Глупо препираться с полубезумным энтузиастом. — Перед началом раскопок я провёл исследование местности георадаром и обнаружил свыше десяти явных захоронений. Это — самое большое. — Глаза Винкельмана горели, как у волка в ночи.