Алексей Иванов - Затмение Джонсон

Ганеша же любил бродить иногда с Кариной по развалинам былой культуры, которые оставила ему империя после своего повторного краха. И искать в них отголоски того разумного, доброго, вечного… Которым он и сам всё время пытался стать. И порой ему (да и всем вокруг начинало казаться, что у него) это неплохо получалось! Но только – иногда. И Ганеша мучительно недопонимал: почему? Через некоторое время он как бы выдыхался. Словно бы вдохновение его внезапно оставляло. С самим собой, этим жутким клоуном – Бананом. Но его это совершенно не устраивало. И он, в принципе, не признавал такого вдохновеника, который как только ты собрался в баню попариться, краснея от возбуждения, а его, гляди, уже и нет. И он искал постоянного вдохновения, как неразменный рубль. Который, сколько его ни трать, постоянно оказывался бы у тебя в кармане. Недоумевая: куда и в какую дыру в кармане кармы пропадает эта «божественная» энергия? На волне которой Ганеша ощущал себя натуральным божеством. Круша и воссоздавая ещё более идеально всё и вся на своем пути. Чего бы он тогда ни касался. Превращая буквально любой предмет рассмотрения в настоящее золото высшей пробы! Его души. Давая другим её опробовать – на зубок восприятия.

И не подозревая даже, что её совершенно спокойно можно копить и кристаллизовать дух, фиксируя его в этом состоянии. Читая книги и делясь с другими своими размышлениями о прочитанном. Как делал он это ранее в общении с Дезом. А теперь иногда и – с Кариной. Не желая признаться даже самому себе, хотя и не раз замечал это, что этому мешают такие примитивные удовольствия как алкоголь, наркотики и редкий секс. И то, в основном, – с самим собой. И чем они примитивнее и грубее, тем сильнее ты себя в них кристаллизуешь. Свиваешь гнездо и откладываешь яйца, оставаясь там жить. Поэтому Ганеша, в глубине души, и не желал откладывать свои яйца ни с одной из девиц. И вообще грустил иногда о подвиге Петрарки, лишившему их себя ради спокойных занятий поэзией. Но только – иногда. И только грустил. Ведь без них Ганеша вообще боялся потерять смысл своей и без того кичливо-незадачливой жизни и действительно покончить с собой. Море и так протяжно звало его в свои холодные объятия без всяких там русалок, постоянно напевая ему одну и туже тягучую песню. И он в каждом рейсе, как зачарованный – своими бедами, регулярно пытался шагнуть за борт.

Но кто-то постоянно мешал ему это сделать. Приободрив или напоив. И изменив восприятие, он искренне недоумевал: «Отчего у меня так срывало ветром черепицу до? Ре. Ми. Си… До ремиссии.» Сразу же вспоминал все полезные и бесполезные советы, начинал тренировать силу воли, таская гири в воображаемом спортзале, и вообще браться за ум, за книги. А потом, через месяц-два, уже и – за свою. Как всегда, пытаясь в своем ближайшем прошлом найти источник своего настоящего несчастья и «в цвете» с ним поквитаться! Щемить тело с его деструктивными позывами. Меньше есть, пить, спать, дышать… И пореже выходить на палубу. Подышать. Особенно – ночью. Когда можно было «случайно» скользнуть во тьму.

Что и говорить, по началу Ганеше откровенно нравилось издеваться над своим вечно стонущем о том, как ему, бедному, тяжело сопливым телом, постоянно противореча прихотям Банана, на которые тот то и дело пыталось его склонить. А если и исполнить его кажущееся и ему разумным пожелание, то вначале немного подождать, потянуть резину для того, чтобы тело поняло, кто из вас тут главный. А чуть позже… И вовсе забыть о том, что Банан там себе хотел, с усмешкой переключившись на решение другого вопроса.

Ганеша пристально смотрел в зеркало и не узнавал себя в гриме нытика. Откровенно презирая того, в кого он опять превратился. Постепенно разочаровываясь в тех событиях, что этому предшествовали. А потому и – способствовали. Наблюдая своё прошлое и отслеживая как данные ему события последовательно, ступенька за ступенькой, сводили его всё ниже и ниже. Пока не подводили его к пороговому состоянию, откровенно подталкивая прыгнуть вниз. И пресекал попытки тела снова начинать делать все эти глупости, на которые то и дело толкал его привычный для всех окружающих его людей образ жизни. Наглядно постигая уже, что впереди у этого образа жизни – образ смерти.

Да, Ганеша осознавал, что снова становился деструктивен. Как все. А потому и применял эту самую деструктивность тела против её же источника. Буквально заставляя его снова становится позитивным против его же воли. Которое постоянно жаловалось ему, гоняя по лабиринту ума негативные оценки текущих событий и ситуаций, и желало только одного – как можно скорее покончить со всем этим бытовым кошмаром, высокопарно именуемым словом «жизнь». И опять Ганеша ощущал себя бароном Мюнхгаузеном, вытаскивающим себя за волосы из болота деструктивного, стремящегося через его же бессознательность поглотить его с головой.