Виталий Протов: Любовные похождения барона фон Мюнхгаузена в России и ее окрестностях, описанные им самим

– Извольте только известить герцога! – в отчаянии прокричал я.

Судья смерил меня взглядом.

– Какого такого герцога?

– Его милость герцога Антона Ульриха Брауншвейгского, жениха Анны Леопольдовны, объявленной наследницей императрицы.

Последовала пауза.

– Кто здесь посмел назвать имя Его милости герцога? – севшим голосом проговорил наконец судья.

– Это я, ваша честь, Иероним Карл Фридрих барон фон Мюнхгаузен. Я следую в Петербург по срочному вызову Его милости герцога, о чем имею надлежащие бумаги.

Последовала еще одна пауза. Наконец судья произнес еще одну речь:

– Ввиду вновь открывшихся обстоятельств суд постановляет признать барона фон Мюнхгаузена невиновным, свидетелей подвергнуть штрафу, пожарных выпороть и впредь проводить всякого рода ассамблеи лишь при свете дня, дабы не подвергать опасности огня здания, а людей – гибели.

Судья шарахнул судейским молотком по столу, давая знать, что суд закончен. Потом он обратился ко мне, натянув на лицо самую любезную из возможных на нем улыбок.

– А вам, милейший барон, я выпишу подорожную, чтобы вы беспрепятственно добрались до пункта назначения. Кроме того, я приглашаю вас, нашего дорогого гостя, сегодня вечером на ассамблею, которую мы соберем в вашу честь и во славу императрицы и Ее наследников.

Я поблагодарил полицмейстера-судью за подорожную, но от приглашения отказался под тем предлогом, что спешу и, хотя и был бы рад провести время в столь благородном обществе, но должен немедленно седлать коня.

На сем мы расстались, вполне довольные друг другом, и я и в самом деле поспешил в путь, даже не догадываясь, как со временем отзовутся мои подвиги в этом городе.

С годами я узнал, что ни одно деяние не проходит бесследно, доброе ли, злое ли – оно возвращается к нам подчас самым неожиданным образом. Но об этом у меня еще будет случай рассказать тебе, мой терпеливый читатель. А пока в путь.

Я скакал без передышки три дня, и лишь на четвертый на горизонте появился городок, при виде которого я стал еще пуще погонять коня и вскоре оказался на городской окраине, где при виде первого же городового попросил проводить меня к градоначальнику. Памятуя о неприятных событиях, в результате которых я чуть не оказался на каторге, я решил немедленно по прибытии представляться властям, дабы избежать подобных казусов в будущем.

Подорожная и письмо герцога возымели нужное действие, и я был принят градоначальником, молодым еще человеком невысокого росточка, но с повадками римского патриция. Он принял меня в своем громадном кабинете, где у него был специальный стул с высоким сиденьем. Чтобы усесться на него, градоначальник ловко запрыгивал на ступеньку высотой около фута, а уже с нее не менее ловко перебирался на высокий стул, сидя на котором он казался ничуть не ниже меня, а я ростом, как мне потом говорили многие, почти не уступал самому Петру Алексеевичу, императору российскому, почившему в бозе за тринадцать лет до моего прибытия в Петербург.

Градоначальник хоть и был ростом мал, но во всем остальном удал. Правда, его чрезмерная склонность к философствованиям сразу же отвратила меня от этого в остальном благороднейшего человека. Мы, Мюнхгаузены, вояки, нам испокон веков был мил звон мечей, а не речей. Но я из долга вежливости выслушивал рассуждения низкорослого градоначальника.

– Истина есть та же ложь, только вывернутая наизнанку, – сообщил он, заглядывая мне в глаза и явно ожидая моей реакции. Но мне нечего было ответить на это. – И точно так же можно утверждать, что ложь есть вывернутая наизнанку истина, – добавил он.

Он был явно доволен собой, потому что, соскочив со своего стула, он важно обошел два круга по комнате, заложив руки за спину и задумчиво задрав голову, после чего в два прыжка снова уселся на свой стул и, подперев подбородок согнутым в крючок указательным пальцем, взыскующе уставился на меня. Но я по-прежнему молчал, ожидая, когда разговор перейдет на любезные моему сердцу темы кавалерийской атаки или тактики осады замков. Однако вместо этого градоначальник разразился очередной мудростью:

– Свобода есть наиболее рабское состояние души и тела. – Глаза его загорелись, видно было, что сия мысль была одним из любимейших его коньков, что он и подтвердил, начав распространяться на эту тему.

Из его рассуждений выходило, что свободный крестьянин вынужден заботиться о хлебе насущном, тогда как тот же крестьянин, пребывающий в рабстве, свободен от этих забот, ибо все их берет на себя его хозяин.