Игорь Куберский - Америка-Ночки

Я шутовски поклонился ней.

Ровно через сутки автобус увозил меня из Лос-Анджелоса.

«Петер, через месяц я уезжаю в Орегон. Ты поедешь со мной?» И вот я действительно, сам этому не веря, ехал. Только не в Орегон, а ближе – в Сан-Франциско, где жила дочь Патриции Энни. После Нового года должна была подрулить и Патриция – на своей «хонде» с котами и скарбом, – чтобы уже затем вместе двинуть дальше. Это план не раз обсуждался, Энни о нем знала, и лишь я до вчерашнего вечера не знал, с кем же на самом деле русская интеллигенция. Все решил Майк, согласившийся не заявлять на меня в полицию лишь при условии, что в Эл-Эе и «духу моего не будет».

Как ни странно, но Триша, ведшая переговоры, была на моей стороне, чем меня окончательно добила. Днем я смиренно купил билет за сорок девять долларов, а вечером она отвезла меня в центр города на автобусную станцию. Я сидел, поджав хвост, – а вдруг Майк передумал и ждет меня там в компании двух дюжих полицейских? Господи, пронеси.

Пронесло, хотя я еще целый час до рейса промаялся в бомжатнике зала ожидания, где изо всех щелей смотрела на меня американская нищета, так похожая на российскую, разве что попестрее.

Могучий негр-водитель прокомпостировал мой билет, я сунул сумку в багажный поддон, сел в кресло к окну, и глядя, как автобус выруливает из тесных ему темных улиц, понял, что теперь я бедняк.

Ночь пошла в бессонной маяте, хотя кресло рядом со мной оказалось пусто, а утром вдали, на сиреневом бессолнечном экране неба, как на странице детской книжки, встали небоскребы, обведенные по случаю праздников тысячами лампочек иллюминации.

Сан-Франциско.

Со станции я позвонил Энн – она сказала, что будет в «tan coloured Datsun»*.

*(СНОСКА: «желто-коричневом Датсуне» (англ.).

– Tent covered?** – переспросил я, потный от волнения, что что-нибудь перепутаю.

**(СНОСКА: С брезентовым верхом? (англ.)

«Датсун» оказался затрапезной колымагой с выщипанной обивкой. Энни была в матушку – босиком.

Днем она со смехом передавала Патриции наш разговор, и та на другом конце провода в далеком теперь Лос-Анджелосе радовалась за нас– слава богу, мы приняли друг дружку. Да, возможно. Но не более. В общем, Энн мне не понравилась. Кому нравится бедность. Ей было лет двадцать пять-двадцать восемь – замкнутая, в черно-сером, с мрачноватым взглядом, в котором иногда мелькало что-то затравленное. Ну да, тяжелое детство, насильник отчим по имени Рон Мацушима... Со мной говорила мало и лишь по делу. Даже с Патрицией у нас случалась игра, легкость, свобода – а тут я будто тащил на себе мешок ее молчания. Где-то она училась, но не доучилась по причине хронического отсутствия денег, читала какую-то околофилософскую муйню, лежа днем в одежде под одеялом, изредка пиликала на скрипке. Осколки родительских амбиций... На жизнь зарабатывала на рыболовецком пирсе. Раз в неделю маленький сейнер ее хозяина-итальянца выходил на середину бухты и возвращался с сетью креветок и прочих щиплющихся. Она на берегу сортировала...

Энни занимала две комнаты на втором этаже деревянного дома, очень похожего на тот, где жила Патриция. Когда я попытался отнести стиль постройки к поствикторианскому, она меня поправила:

– No, Edwardian.

Этим тортовым стилем, выжившим в нескольких землетрясениях, было застроено полдеревянного Сан-Франциско.

На этаже, кроме обширной кухни, было еще две комнаты, занятые молодыми жильцами, – Энни же была, так сказать, ответственной съемщицей. По вечерам к ней приходил мексиканец, тихий и скромный юноша, работавший на почте в отделе посылок. Английского он не знал вовсе, и она говорила с ним по-испански.

Мне она выделила свою гостиную – с прекрасным фонарем окна на три стороны света. Впрочем, за окном не было ничего отрадного глазу– мы жили в мексиканском квартале. Спать в гостиной было негде – старый кокетливый диванчик с гнутыми подлокотниками и стонущими пружинами (видимо, с помойки) вмещал меня лишь на две трети. Две ночи я кое-как перемучился, то складываясь в три погибели, то выпрастывая ноги или голову, а на третью перекочевал на пол – благо, у Энни нашелся спальный мешок.

В гостиной стояла елка, а круглый колченогий столик перед окном был по-новогоднему декорирован большой плетеной тарелкой, полной крупных мандаринов с необрезанными зелеными черенками. Каждый день я потихоньку уменьшал их количество, стараясь расположить оставшиеся пошире. Питался я, естественно, за свой счет. Выходило – на пять долларов в день. Однако большой общий холодильник был забит до отказа, и я пощипывал тут и там, добавляя к ежедневному рациону еще доллара на два. Хуже с метро – проезд в одну сторону стоил доллар.