неизвестен Автор: Французский поцелуй

Дедушка Гау

Французский поцелуй

Я родился в 1935 году в Лионе, Франция. Это было паршивое время, чтобы быть французом, и весьма паршивое время, чтобы быть ребенком. Большая послевоенная депрессия бушевала, и люди разговаривали в пониженных тонах о том, что ветры войны снова отзовутся. Когда мне стукнуло четыре года, война действительно пришла, корежа мое спокойное детство, ибо войну не заботили подобные мелочи.

Мой отец, серьезный и благородный человек, был чрезвычайно вежлив с немецкими оккупантами днем, но работал для французского сопротивления ночью. Часто мы помогали союзникам, давая им убежище по пути на дружескую территорию. Это было опасно, потому что немцы намеревались навсегда отбить охоту у людей делать подобное.

Как младший среди трех старших сестер, я имел отличное представление о разнице между полами, тем более что мои родители практически не общались с внешним миром. Детям неведомо чувство ответственности или опасности. Случись мне играть с соседским ребенком, я мог сболтнуть ему лишнее, что могло дойти до ушей его родителей, а не всем французам можно было доверять в то время. Мой отец не собирался вручать судьбу болтовне соседских детей.

И вот, когда война бушевала вокруг нас, я играл в кегли, или в прием гостей, вместе с моими сестрами в нашем тихом домике. Бесчисленное количество раз я видел их обнаженными, так же, как и они меня, потому что домик наш был невелик, а обнаженная натура для французов - не совсем такое уж бесстыдство, как полагают американцы. Таким образом, в юном возрасте я уже был отлично осведомлен, чем мальчики отличаются от девочек. Еще я узнал много другого, что помню до сегодняшнего дня, ибо это выжжено в моей душе каленым железом.

Был 1943 год, когда война обернулась для немцев плохой стороной. Союзнические бомбежки наносили сильный урон противнику, а тот бессилен был сопротивляться. Поэтому немцы срывали злость на тех, кто был беспомощен - на простых французов, втаптывая их в землю сапогами. Иногда германцам удавалось сбить самолет союзников, и тогда начинались поиски выживших летчиков, которые обычно скрывались в подполье.

В ту самую ночь мы скрывали у себя молодого американского солдата в потайном месте в подвале. Я и моя сестра Жанетта поддерживали ему компанию, он рассказывал нам о войне, и как хорошо сейчас идут дела на фронте. Его имя было Билл Гир, ему было только шестнадцать. Он подробно рассказывал, как ему удалось одурачить офицера на призывном пункте, убедив его в том, что ему уже восемнадцать. Он был только на три года старше, чем Жанетта, которая сидела обычно рядышком, вежливо его слушая. Так проходили обычно наши дни, сотни дней, когда война бушевала за стенами дома, и только сегодня случилось ужасное - война ворвалась внутрь.

Когда послышался глухой стук в потолок, мы затихли - это был сигнал, означающий, что кто-то находится у входной двери. Возможно, это соседка мадемуазель Винчи пришла взять взаймы молока, но в любом случае даже ложная тревога заставляла наши сердца сжиматься. Хотя мне было только семь лет, я знал достаточно, чтобы чувствовать страх и беспомощность, не в силах изменить что-либо.

Не могу сказать, как долго мы сидели так, прислушиваясь к шагам и приглушенным голосам наверху. После сигнала опасности время перестало существовать. Билл обнял рукой Жанетту, пытаясь ее успокоить, хотя у самого выступил пот на переносице. Иногда он с тревогой поглядывал на потолок.

Когда открылась дверь, мы все вздрогнули, а Билл вскочил на ноги, доставая пистолет.

Лицо моего отца выражало смесь твердости и тревоги. "Несколько дней немецкие солдаты будут расположены в нашем доме", - сказал он. Его голос был приглушен, а шепот почти неразличим, так что нам приходилось старательно вслушиваться. Но тон голоса не допускал возражений. На секунду он остановился взглядом на Жанетте. Это был задумчивый, оценивающий взгляд. В то время я не понял, что он означает, но теперь - да. Отец понимал, что Жанетта стала уже достаточно взрослой девочкой, и лучше всего было бы спрятать ее от немцев. Затем он посмотрел на Билла, и мне стало ясно, что он обеспокоен за него.

"Вы, двое, оставайтесь с американцем", сказал он нам. "Сидите тихо. Ничего не случится, если вы не примитесь шуметь". И он закрыл дверь, оставив нас одних.

Я не могу описать, насколько ужасной была наша первая ночь. Даже сегодня я желал бы, чтобы в той комнатушке были хотя бы часы. Успокаивающее тикание вносило бы уверенность в нас, отмечая течение времени, помогая забыть о бродящих наверху людях с автоматами. Тоска и ужас слились вместе в бесконечный унылый поток.