Уильям Берроуз - Пидор

Брат вернулся к цивилизации и бифштексам, а Женщина-Обезьяна еще здесь. Такую кличку она получила потому, что наблюдала за тем, что едят обезьяны: значит, это можно есть ей и кому угодно. Это знать полезно. Это знать полезно, если заблудился в джунглях. А также полезно привозить с собой таблетки кальция. Даже жена Коттера "жубы на шлужбе" потеряла. У него самого-то зубов уже давно не осталось.

От воров его хижину охраняла пятифутовая гадюка - чтобы никто не украл его бесценные записи о кураре. Кроме этого, у него жили две крохотные мартышки - симпатичные, но с гадким характером и мелкими острыми зубками, и двупалый ленивец. Ленивцы питаются фруктами, висят на деревьях вниз головой и плачут, будто младенцы. На земле они беспомощны. Тот, что жил у Коттера, просто бился на полу и шипел. Коттер предупредил, чтобы его не трогали вообще - даже по затылку не гладили, поскольку он может дотянуться назад своими крепкими острыми когтями, вогнать их человеку в руку, подтащить ее ко рту и начать кусаться.

* * *

Стоило Ли спросить про айяхуаску, Коттер начал юлить: мол, он не уверен, что яхе и айяхуаска - вообще одно и то же растение. Айяхуаска как-то связана с Brijeria - колдовством. Он и сам немного Brujo. У него есть доступ к секретам Brujo. А у Ли такого доступа нет.

- У вас может уйти много лет на то, чтобы завоевать их доверие.

Ли ответил, что нескольких лет на это дело у него нет.

- Вы можете мне достать растение? - спросил он.

Коттер кисло взглянул на него:

- Я здесь уже три года.

Ли попробовал сыграть ученого:

- Мне нужно исследовать свойства этого наркотика. Я готов принять его в порядке эксперимента.

- Ну что ж, я могу отвести вас в Канелу и поговорить там с Brujo. Он вам даст, если я попрошу.

- Это будет очень любезно с вашей стороны, - ответил Ли.

О походе в Канелу Коттер больше не заикался. Но много говорил о том, как мало у них припасов, как он не может тратить время ни на что, кроме своих опытов с заменителем кураре. Через три дня Ли понял, что они попусту тратят время, и сказал Коттеру, что они уходят. Тот и не пытался скрыть облегчения.

ЭПИЛОГ:

ВОЗВРАЩЕНИЕ В МЕХИКО

Всякий раз, когда я попадаю в Панаму, это место кажется ровно на месяц, на два, на полгода дальше закинутым в никуда - как течение какой-то болезни вырождения. Кажется, здесь произошло смещение из арифметической прогрессии в геометрическую. В этом нечистокровном городе сутенеров, шлюх и рецессивных генов варится что-то уродливое, постыдное и недочеловеческое. Не город, а деградировавшая пиявка на берегу Канала.

Во влажной духоте над Панамой висит смог бичевского оттяга. Все здесь телепаты на каком-то параноидальном уровне. Я ходил по городу с фотоаппаратом и увидел на известняковом утесе в Старой Панаме хижину из досок и гофрированного железа. Она стояла там, как пентхаус. Мне захотелось сфотографировать этот нарост, над которым в жарком сером небе кружили альбатросы и стервятники. Руки с камерой скользили от пота, рубашка липла к телу, точно мокрый презерватив.

Какая-то старая ведьма в хижине увидела, как я фотографирую. Когда делаешь снимки, это всегда становится известно, особенно в Панаме. Она начала злобно советоваться с какими-то другими крысятниками, которых мне не было видно. Потом подошла к самому краю шаткого балкона и недвусмысленно показала мне свою враждебность. Многие так называемые примитивы боятся фотоаппарата. На самом деле, в фотографии есть что-то непристойное и зловещее - желание заточить в тюрьму, заключить в себя, сексуальное напряжение погони. Я пошел дальше и сфотографировал нескольких мальчишек, игравших в бейсбол, - юных, живых, естественных. Они даже не взглянули в мою сторону.

Спустившись к самой воде, я увидел смуглого молодого индейца в рыбацкой лодке. Он знал, что мне хочется его сфотографировать, и всякий раз, когда я направлял камеру в его сторону, он смотрел на меня, набычившись, как молодой самец. Наконец, мне удалось поймать его - он опирался на нос лодки с вялой грацией животного и лениво почесывал плечо. По правому плечу и ключице бежал длинный бледный шрам. Я убрал камеру и перегнулся через горячий бетонный парапет, разглядывая его. В уме я вел пальцем по этому шраму, вниз по обнаженной медной груди и животу, и каждая клетка моя стонала от ломки. Я оттолкнулся от парапета, пробормотав "Ох, господи", и ушел, озираясь, кого бы сфотографировать еще.

На перила веранды деревянного дома облокачивался негр в фетровой шляпе. Дом стоял на фундаменте из грязного известняка. Я остановился напротив, под козырьком кинотеатра. Стоило мне навести на него объектив, как он приподнимал шляпу и начинал бормотать какие-то безумные угрозы. Наконец, я щелкнул его из-за колонны. На балконе над этим персонажем стирал голый по пояс молодой человек. Я заметил, что в нем текли негритянская и ближневосточная кровь - круглое лицо, кожа мулата цвета кофе с молоком, гладкое тело, сплошная плоть без единого мускула. Он оторвался от своей стирки, как животное, почуявшее опасность. Я поймал его, когда дунул пятичасовой свисток. Старый трюк фотографов: подождать отвлекающего маневра.