Вильям Козлов: Дай лапу, дружище!

После этого я его не видел целую неделю. Где-то неподалеку ночью раздавался его лай, картошка на огороде была примята, значит ночевал дома, но меня избегал.

И я понял, что он мне не уступит. И я ничего не смогу с ним поделать, остается одно: предоставить ему полную свободу.

Свобода — вот что было его родной стихией. Может быть, еще один, вольный, бездомный предок наделил Джима такой чертой? Он не терпел никакого насилия над собой, будь это ошейник, поводок, цепь. Надо было видеть его, сидящего на цепи! Морда его выражала такое отчаяние, что жалко было смотреть на него. Ошейник топорщил густую серую шерсть на шее, Джим делал вид, что ему душно. Он даже не лежал на земле, а сидел, привалясь боком к стене в самой страдальческой неудобной позе. Увидев его, посторонний человек ничуть не устрашился бы, наоборот, тут же подошел бы к нему и освободил бедного симпатичного пса от таких оков… А его глаза! Какую боль и муку выражали они! Глаза страдальца, обреченного на тяжкие испытания!

Да, Джим мог напускать на себя такой несчастненький вид, что у людей сердце кровью обливалось. Почти каждый, кто его видел, невольно засовывал руку в карман, чтобы угостить чем-нибудь. А если не находил — не все же люди таскают с собой угощение, — расстраивался и начинал гладить собаку, будто извиняясь. Джим был рад и этим знакам внимания. Выражение на его морде могло мгновенно меняться, глаз от человека он никогда не отводил. Джим озадачивал людей и внушал им к себе уважение. Мне не приходилось видеть, чтобы его кто-нибудь обругал или ударил. К плохим людям он не подходил, чуя их за версту. Однако человечество он продолжал беззаветно любить. Но зато если уж и обижался, то тоже сразу на все человечество. Случалось, что он приходил домой после каждодневных длительных отлучек сильно расстроенный. Это сразу было видно по его задумчивому виду, несчастным, хватающим за душу глазам. Ко мне он тоже подходил с опаской, во всем его облике сквозило недоверие. Значит, где-то ему все же от кого-то досталось. Нарвался-таки на недоброго человека! Не все люди добряки и не все умиляются при виде ласковой симпатичной собачки, случается, и пнут носком сапога в бочину или, срывая накопленное зло, огреют палкой.

Тихий и задумчивый бродил Джим по двору, не находя места и не стремясь куда-нибудь убежать. Глядя на меня, тяжко вздыхал, и глаза его темнели от внутренних переживаний. К еде не прикасался, стоило мне подойти к нему с чашкой, он вставал и, озираясь на меня, уходил подальше. Я шел за ним, уговаривая хоть попробовать: ведь я только что сварил ему похлебку, накрошил туда вареной колбасы для запаха. Он даже не смотрел в сторону чашки. Я ставил ее, уходил, и тут же появлялся соседский Пират, он был в два раза меньше Джима и за считанные минуты все съедал. Этого обиды на неблагодарное человечество не одолевали…

Как я мог объяснить Джиму, что мир не так-то прост и порой бывает жесток не только к животным, но и к людям? Кто из нас за свою жизнь не терпел порой обид даже от близких? Кто не страдал и не разочаровывался? Кого из нас не предавали те, кого мы считали друзьями? Но такова жизнь, и приходится принимать ее такой, какая она есть. Если невозможно изменить жизнь, условия своего существования, то изменяют самого себя…

Прошел еще год. Джим стал вполне взрослой собакой. Пожил он у меня и у закатихинского помощника Саши, потом у моего брата Гены в Великих Луках. Николай больше не смог взять его в Калинин. Жена была против. Сам он писал мне письма, дотошно справлялся о Джиме, говорил, что тот снится по ночам и вообще Джим в Калинине заметно скрашивал ему жизнь…

А Джим стал как та киплинговская кошка, которая ходит сама по себе. К людям он по-прежнему был ласков и внимателен. Всех своих многочисленных хозяев встречал радостно, не выделяя среди них никого. В отличие от Вардена, единственного хозяина он не искал и никому не подчинялся. И хотя со всеми прекрасно уживался, долго ни у кого не задерживался, переходил от одного хозяина к другому, а порой существовал и сам по себе. Но рано или поздно я его возвращал в Холмы. Не видя его неделями, я начинал скучать. Мне не хватало этого странного пса. Я шел в Опухлики и приводил его. А он, пожив день-два, снова исчезал. Я больше не переживал, понял, что его сделать другим невозможно, да и, наверное не надо. Жить для себя, быть свободным, ни от кого не зависеть, принимать подачки от всех, а взамен отдавать каждому свою щедрую любовь. Но не настолько много дарить, чтобы человек, чего доброго, не возгордился и не почувствовал, что Джим его собственность.