М. Эльберд - Воспоминания охотничьей собаки

Бедный Большой Гость снова загнал патроны в стволы, подошел к убитому зверю, хотел потрогать его ногой, но, видно, передумал и отступил на два шага назад. Мне стало дурно, и я легла на сухие листья. Легла в неудобной позе, но шевелиться не хотела. Да если бы и захотела, то все равно бы не смогла.

— Картечь, ах ты, Карте-ечь! Ну какая молодчина! — тихо говорил мне Большой Гость.

Скоро собралась вся компания. Джульбарсы кинулись к зверю и отважно вцепились в его загривок. Рыча и повизгивая, они до тех пор теребили старую кожу, пока их не отогнали и не привязали к машине. Матрос с гримасой отвращения прошел мимо и лег под деревом. Зауэр дружелюбно ткнул меня носом в бок и сел рядом.

Все поздравляли Большого Гостя с редким трофеем, жали ему руки, хвалили за меткие выстрелы.

— Да, знаете, — торопливо отвечал Большой Гость, — я ведь первый раз убил кабана. И такого громадного, а? Когда он вышел, я подумал — медведь! Не знал, что бывают такие здоровенные. Правда, худощав, немного, а?

— Ничего, ничего! — успокаивал его Директор. — Не очень упитанный, конечно, но хорош. Особенно голова. Красавец! Мы чучело из него сделаем.

— А Картечь-то какой умницей оказалась, а? — вспомнил вдруг Большой Гость. — Нет, что ни говорите, а старые кадры еще могут кое-кому утереть нос!

Лесничий наклонился ко мне и прошептал:

— Добралась все-таки до своего Дырявого, а? Рада теперь? Довольна?

Люди не скупились на ласки и комплименты. А потом, когда кабана выпотрошили, мне дали из внутренностей самый лучший кусок.

Однако я, хоть и проголодалась, есть этогокабана не смогла. Свой кусок я отнесла подальше и зарыла под кустом шиповника.

Люди не должны были видеть моего отказа. Еще обидятся. Они ведь все понимают.

Только лаять не умеют.

Не видать мне больше охоты — теперь уж это ясно. Из моего последнего трофея сделано чучело, которое выглядит гораздо приличнее, чем выглядел обладатель этой шкуры, когда еще теплилась жизнь в его обветшалом теле. Я подхожу к застекленной террасе гостевого особняка, где стоит, как памятник самому себе, мой Дырявый, и, глухо ворча, подолгу смотрю на него. Не знаю почему, но особого удовлетворения я не испытываю.

Шрамы на чучеле заклеены кусочками кожи с щетиной, заделана пробоина в ухе, подправлено надорванное рыло, даже сломанный клык заменен деревянным, и его не отличить от настоящего. Разве только по запаху…

Это он! Это сам Дырявый! Мечта моя исполнилась… Но нет радости в моей душе, нет победного ликования. Ах, отстаньте от меня! Я ничего не знаю!

Худо мне. Глаза плохо видят. Голова иногда трясется. Задние ноги как-то онемели и потяжелели. Приходится их подволакивать даже при самой медленной ходьбе. А кроме того — где-то бродит Собачья беда.

Нет, не где-то, а совсем рядом, может, за оградой усадьбы, а может, за углом ближайшего сарая…

Я спать хочу.

Все время.

Только засну — тут же просыпаюсь.

Сны снятся скверные. Они такие все черные, такие лохматые, колючие и холодные…

И только однажды на меня снизошел приятный и продолжительный сон.

Мы, собаки, стояли в засаде, на «номерах», а люди гнали зверей. С трепетным волнением я прислушиваюсь к отдалённому лаю Директора и еще крепче сжимаю в лапах отличный бельгийский браунинг шестнадцатого калибра.

На соседнем «номере» стоит Щабух со старой немецкой трехстволкой. У Матроса — «ижевка» с вертикально расположенными стволами.

Сегодня мы пригласили гостей — две важные породистые персоны, занимающие в обществе видное положение. Один из гостей — огромный сенбернар — попал на охоту случайно, и нам пришлось соответствующим образом экипировать его. К сожалению, в хозяйстве не нашлось сапог его размера, и он вынужден был топать по снегу в своей элегантной цивильной обуви.

Ага! Вот и Лесничий подал голос. Так он обычно лает на косулю. А Наш Зауэр сегодня исполняет две обязанности: водит машину и руководит гаем. Я узнаю его характерный крик:

— Але-о-о! Але-о-о-о!

Директор лает басовито, с категоричными нотками в голосе. Но вдруг он тоненько и плаксиво взвизгнул: видно, досталось от секача. Ну, ничего, ему не впервой…

Наконец, я слышу тихий, прерывистый шорох: это кабаны приближаются к застрелу. Я их еще не вижу, но отчетливо представляю знакомую картину. Табунчик зверей пробегает несколько шагов, затем останавливается, прислушивается…