Геннадий Абрамов - Дай лапу

Глядя вдаль, Изместьев поправил шляпу и снова огладил бороду.

— Извините, Виктор Петрович. Я устал.

— Почему упорствуете?

— Я уже объяснял.

— Неубедительно.

— Иначе не умею, — сердито отрезал Изместьев. — Устал я — неужели не видите? Устал.

— Что ж, — неожиданно согласился Кручинин. — Не стану больше мучить вас. Будьте здоровы. Но учтите, я не прощаюсь. К следующей нашей встрече, пожалуйста, потрудитесь приготовить что-нибудь более основательное.

Он подбросил шарик, кивнул на прощанье и подмигнул Изместьеву: «Всё равно надежды нету на ответную струю. Может, сразу к пистолету устремить мечту свою?»

И скачущей походкой, с развальцей, словно пританцовывая, пошел прочь.

— Фигляр, — процедил сквозь зубы Изместьев, глядя ему вслед.

Каждый вечер, в одно и то же время, в поздних сумерках на берег озера приходила Тужилина — корявая вислоносая старуха, сожительница старика Хопрова.

Изместьев наблюдал за ней издали, в заборную щель.

Она приносила с собой смену белья, завернутую в тугой плотный узел.

Осмотревшись вокруг и убедившись, что ее никто не видит, она обламывала березовый сук и обрывала с него ветки. Затем, деловито постучав оземь, примерив по руке, она медленно, опираясь о самодельный посох, продвигалась вокруг озера, вглядываясь в каждый куст, обшаривая руками каждый бугорок, травинку, корень дерева, и проделывала это с невероятной тщательностью.

Потом, видимо, не найдя на берегу то, что искала, она садилась на поваленный подгнивающий ствол ракиты, стягивала тесноватые резиновые сапоги, сдергивала и скатывала чулки, подтыкала светлую верхнюю юбку и, застегнув на все пуговицы телогрейку и поправив платок, бесстрашно входила воду.

Юбка ее пузырилась, надувалась шатром.

Она неторопливо шла вдоль берега, почти по пояс в воде, щупая палкой дно. Время от времени нагибалась, отворачивала голову, чтобы не замочить платка, шарила рукой и доставала и отбрасывала корягу. Прочесывала дно методично и основательно — до тех пор, пока не замерзала или пока еще были силы.

Потом выходила из воды и направлялась к месту, где оставила одежду.

Переодевалась в сухую смену и, опираясь о палку, усталая и расстроенная, возвращалась в свою деревню.

— Если не секрет, вы кто по профессии, Алексей Лукич?

— Как видите, сторож.

— А в прошлой жизни? — улыбнулся Кручинин.

— Даже не знаю, — сказал Изместьев. — Инженер-механик. Технический вуз. Затем… немного самообразования… по части гуманитарной. Пробовал переменить профессию. Писал. Два рассказа даже напечатал.

— Больше не пишете?

— Что — рассказы? Нет, не пишу.

— Почему?

Они гуляли по лесу. День был приятный, ласковый. И словно под стать этому дню, разговор их больше походил на мирную беседу двух добрых старых знакомых, чем на очередной допрос.

— Если помните, Виктор Петрович, — после некоторой паузы ответил Изместьев, — лучшее, что Россия дала миру, — это литература прошлого века… Как они говорили тогда?… Недостаточно иметь талант, знания, ум, воображение. Надо еще, чтобы душа могла возвыситься до страсти к добру. Могла питать в себе святое, никакими сферами не ограниченное желание всеобщего блага… Возвыситься до страсти к добру. Желание всеобщего блага… Я не возвысился.

— Но — стремились?

Сторож неприязненно взглянул на следователя и ничего не ответил.

Они прошли сосняк и остановились на краю поляны, откуда хорошо было видно озеро и край деревни.

— Красиво у вас, — заметил Кручинин.

— Да, Виктор Петрович, — согласился Изместьев. — Не поверите, душа обмирает, когда вижу всё это. Особенно осенью.

Какое-то время они шли молча.

— Мир безумен, — огладив бороду, снова заговорил Изместьев. — Понимаете? Безумен… Тем не менее нельзя злиться на свое время без ущерба для самого себя… А я порой бываю злым. До безрассудства. Задыхаюсь от обиды и гнева.

— Из-за того, что у вас погиб в армии сын?

— Не только… В душе… внутри растет несогласие, недовольство. Это — как пытка, вы понимаете? Пытка несогласием.

— А чем вам время наше не угодило?

— Долгая история.

— Мы с вами куда-нибудь спешим, Алексей Лукич?

— Нет, вы… действительно хотите?

— Всегда полезно послушать человека, у которого есть убеждения, — улыбаясь, сказал Кручинин. И добавил: «Не дороги теперь любовные страданья. Влекут к себе основы мирозданья».

— Что ж, — горько усмехнулся Изместьев, взглянув на следователя. — Хотя ваша профессия — недоброй славы…