Колин Харрисон - Электрические тела

– Да? – откликнулась женщина ясным, сдержанным голосом. – И что, по-вашему, мне нужно?

– Ну... может быть, работа? – Я держался в нескольких шагах от них, чтобы она не почувствовала запаха спиртного у меня изо рта. Взгляд женщины оценивающе скользнул по мне, словно, несмотря на мой костюм, плащ и дорогие кожаные ботинки, я мог оказаться еще одним городским сумасшедшим, навязывающим ей неискреннюю дружбу или просто очередным белым парнем с дряблым животом. – Мне показалось, что вам, возможно, нужна работа, – продолжал лепетать я, – и подумал, не могу ли вам помочь. Я работаю в крупной компании... – Я вытащил бумажник и нашел в нем гравированную визитную карточку с крупным изображением знаменитого логотипа Корпорации. – Держите.

Пассажиры рассматривали меня со сдержанным, выжидательным любопытством, с которым ньюйоркцы глядят на попрошаек, мошенников и неумелых музыкантов подземки. Тормоза поезда завизжали, голос кондуктора, превращенный помехами в кашу, рявкнул из динамиков:

– Сорок вторая улица, пересадка на местную первую и девятую, кольцевую. Не задерживайтесь на выходе, смотрите под ноги, не держите двери, не держите двери.

– Вот, возьмите. – Двери вагона открылись, я подался вперед и вложил новенькую плотную визитку в руку женщины, постаравшись, чтобы наши пальцы не соприкоснулись. – Я не псих, понимаете? Не сумасшедший. Позвоните, если вам нужна работа.

Женщина с дочерью вышли из поезда. Двери закрылись – и я вдруг ощутил странную усталость. Другие пассажиры уставились на меня. Женщина оглянулась, почувствовав себя в безопасности на платформе, все такая же красивая даже в резком свете люминесцентных ламп, и взглянула на карточку, которую держала в руке. Девочка дожидалась реакции матери. Женщина посмотрела на меня, высоко подняв голову, ее лицо с крепко сжатыми губами оставалось непроницаемым.

Бруклин по-прежнему остается чудесным, романтическим районом. Я живу в квартале викторианских особняков на Парк-слоуп, недалеко от Гранд-Арми-Плаза, у парка Проспект. На площади возвышается огромная арка в честь юнионистов, погибших во время Гражданской войны; изваяния генералов, солдат и освобожденных рабов сгрудились в огне сражения. Арка увенчана бронзовой скульптурой Победы на колеснице. Фигуры покрыты яркой мраморной синевой, их лихорадочные предсмертные взгляды довлеют над площадью, где черные няньки, квохчущие на множестве карибских диалектов, возят в парк белых младенцев в колясочках. Этот район привлекает зажиточные семьи среднего класса и изобилует школами системы Монтессори, магазинами с видеокассетами, банкоматами, риелторскими конторами, хорошими книжными лавками, кафе и пекарнями, торгующими круассанами и дорогим кофе. Во время уикендов на затененных старыми кленами и дубами улицах дети рисуют цветными мелками на массивных гранитных плитах, которыми облицованы величественные здания девятнадцатого века, пока их матери или отцы сидят на крыльце с пухлым воскресным номером «Таймс». Я выбрал это место за спокойную атмосферу, за то, что поезд, проезжавший мимо моего офиса в Манхэттене, высаживал меня всего в нескольких кварталах от дома, и потому, что когда-то оно показалось мне идеальным уголком города, где можно было завести семью.

Мой дом – четырехэтажный особняк, в который надо было вложить еще много труда, прежде принадлежал некой миссис Кронистер, последней наследнице изобретателя пневматических шин, выпускаемых в Бруклине. В небольшом палисаднике цветущее персиковое дерево выгибалось над чугунной оградой, а крутые каменные ступени вели на первый этаж. Я жил на парадном этаже и двух верхних, медленно реставрируя комнату за комнатой и время от времени сдавая в аренду выходящий в сад нижний этаж, чтобы выплачивать взносы по закладной. За тройными парадными дверями стены были покрыты первоначальной старинной штукатуркой, гладкой, как стекло. Инкрустированный паркетный пол лежал надежно, комнаты были просторными и спокойными, а деревянные детали из красного дерева – причудливыми и нарядными. Во время уикендов я читал на солнечном заднем дворике, а каждую весну перекапывал землю, обнаруживая старые игрушечные шарики, осколки дутых бутылок, гнутые оловянные ложки, а один раз – серебряный доллар 1893 года. К июлю у меня начинали созревать несколько сортов помидоров и огурцы, вьющиеся по забору буйными плетями с желтыми цветками. Вечерами, когда мне было грустно и хотелось выпить, я сидел на крыше в розовом шезлонге и смотрел поверх темных силуэтов бруклинских крыш и церковных шпилей на удивительные, вечно сияющие очертания Манхэттена: две башни Центра международной торговли, возносящиеся к небу на краю острова, а дальше к северу – величественно-спокойный Эмпайр-стейт-билдинг, мягкий силуэт здания компании «Крайслер» и острый шип «Ситикорп». Я обожал этот дом – скошенные поверхности темного камня, старомодные окна, лестничные перила, тихо дребезжавшие, когда внизу проходил поезд подземки. Когда-то он, как и весь просторный Бруклин, казался мне прекрасным, романтическим местом, где можно растить детей. Теперь же дом стал моим темным, безмолвным напарником, мавзолеем одиночества.