Владимир Лакшин - Солженицын и колесо истории

30. XI.70

<���…>

Видел Можаева. Он рассказал, как весной спорил с Солженицыным, который показывал ему нашу переписку. Боря совестил его, а Солженицын, оправдываясь, говорил: «А что? А что? Надо ударить по либерализму». – «Так зачем ты не Трифонычу пишешь?» – «Ну так, я потом сам зайду к Лакшину, мы помиримся, а для истории останется».

Снова вспомнил все перегоревшее уже, и стало противно и тоскливо. Хорошенький гуманист, который при наших-то прежних отношениях видел во мне лишь мишень, удобный адрес для высказывания. Эх, эх, Исаич…

Рассказывают, что Солженицын написал письмо, в котором объясняет, почему он не поедет за премией, и выдвигает, как будто, четыре причины. Для серьезного объяснения достало бы и одной [153]. <���…>

9.12.70.

Был у Ал. Тр-ча в Кунцево вместе с М.Ил. и Заксом. Он сам накануне просил позвать нас. Застал я его по внешнему виду много лучше, чем 1 1/ 2месяца назад. Впечатление такое, что сил у него прибыло, нет прежней ужасающей бледности, худобы и слабости. Иногда повернет голову – совсем прежний Трифоныч. Но правая нога и рука – бестрепетны, а речь смутна.

Встретил он меня ласково, обнимал. Пока разговаривали, почти все время сидел на постели, правая рука беспомощно скрючена, как клешня. Хочет говорить сам («сам, сам!» – кричал он, сердясь на беспомощные подсказки М.Ил.). Спрашивал о 5-м томе, который Закс вычитывал в верстке, но чем-то все был недоволен. «Какое впечатление?» – допытывался у меня. Спросил о Солженицыне, с трудом найдя слово.

Вообще, не могу сказать, чтобы у него было лучше с речью. Сил больше – это так, но в голове прежний беспорядок. А душевно Трифоныч все тот же – добрый, приметливый, чуткий, деликатный. Улыбается шутке, но общий тон – печальный. Просидел у него около часа – и не расплакался обратной дорогой.

М.Ил. рассказ[ала], что Исаич прислал ей (или А.Т.?) письмо, где подробно рассказывает, почему не поехал за премией, и приложил копию письма Нобелевскому комитету [154]. Все старается – «для истории». <���…>

10.12.70

Был у меня Фед. Абрамов. Даровит, горяч в разговоре, но с мужичьим лукавством. Лучше всего он – когда говорит о своем крестьянском прошлом, о семье, о матери. Был он самый младший, но с 6 лет возили на дальний покос, дали крохотную коску, заставляли приглядываться к ухваткам старших братьев. А он был так мал, что его то и дело теряли в высокой траве. Отца не было – а старшему брату – 14 лет, но выбились, потому что много работали, а потом стали их прижимать как середняков – мать разбил паралич, 8 лет пролежала. У Федора ненависть к «беднякам» – деревенским лентяям, которые были «бедняками» и к 29 г., то есть когда 12 лет уже земля была отдана крестьянам и давно можно было поставить хозяйство. «Мы наработаемся с 4-х – 5-и часов утра – и к девяти едем завтракать, а наш вахлак – «бедняк», помыкавший нами, только еще глаза трет».

О Трифоныче Федор говорил хорошо, но Солженицына он не любит. «Кто он – Христос или Сатана?» Тут чувствуется и авторская зависть, и обида какая-то.

Я говорил ему, что как художник Солженицын действительно велик, никуда не денешься, но он не хотел с этим согласиться.

«Романы сырые… Сцены со Сталиным, Абакумовым – фельетон какой-то… А Спиридон – да это возмутительное отношение к народу» [155]. <.. >

12. ХII.70

<.. > Вечером повез Абрамова к Ивану Сергеевичу.

Говорили о Солженицыне, Айтматове и проч.

Рассматривали картину Попкова – речка, дома, олени и люди, а на горизонте – голубые холмы – и говорили о нем. Иван Сергеевич вспомнил, как был у Тыко Вылки. Вылка до революции побывал в Петербурге и был принят Николаем [156]. После революции стал председателем Совета на Новой Земле. Иван Сергеевич разглядывал икону в углу в серебряном окладе – лампадка горит, все чин чином. И вдруг замечает – да вместо святого там Калинин ставлен! <���…>

Абрамов снова бранил Солженицына, а я не соглашался с ним.

«Народа в деревне – нет, вообще нет народа, – рассуждал он. – А какие святые люди были, я еще застал, бабы особенно, настоящие коммунистки (если бы коммунизм был возможен у нас)».

«Только азиатская страна может позволить себе такую роскошь, как гражданская война».

Опыт жизни Абрамова – страшный опыт, и сам он оттого – путаный-перепутаный. Никогда не могу до конца верить в его искренность – что-то темноватое есть в нем, какое-то взвешивание выгод – мужицкая хитрость и темнотца – не в смысле непросвещенности, а в другом, нравственном смысле – «темна вода во облацех» [157].