Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки

Но Франция это Франция, генерал Михельсон мало волновал советскую критику и власти, Владимир Зотов – малоизвестный писатель, кому до него дело. Но Пущин – «первый друг, друг бесценный» Пушкина – это номенклатура. Этого Эйдельману, как мы помним, не простили, устроив отвратительную травлю в «Литературной газете». А для Эйдельмана «мемуары» Пущина были принципиальнейшим опытом. Подменив собой Пущина, этот образец человеческого достоинства и благородства, он получал стратегическое преимущество в своем споре с историей, с ее несправедливостью.

Издательство «Вагриус», в нарушение хронологии, начало издание с одной из самых блестящих книг Эйдельмана – «Грань веков», вышедшей в 1982 году. В том же году, что и «Большой Жанно». Есть смысл и в этом нарушении хронологии, и в этом хронологическом совпадении.

Несправедливость истории Эйдельман воспринимал как личную обиду. Он писал книгу о деспоте и самодуре Павле I, чтобы исправить эту несправедливость. Не несправедливость историков, но – истории. Он поставил своей целью – помимо всего прочего – показать, как «сила вещей» (а не просто суровая родительница) изломала изначально совсем неглупого и вполне способного к благородным порывам человека. Да, самодур, да, деспот – но мог быть иным! Все могло быть по-иному…

В самом подходе Эйдельмана к историческому процессу содержался плодотворный парадокс: сознавая неизбежность власти «силы вещей», он не желал мириться с властью этой «силы» над живым конкретным человеком.

Как историк с основательной академической подготовкой, он отнюдь не отрицал исторических закономерностей. Как мыслитель и художник, он был убежденным антидетерминистом. И продемонстрировал это в «Апостоле Сергее», книге о Сергее Муравьеве-Апостоле, в главе «Фантастический 1826-й», где развернул гипотетическую картину победы восстания Южного общества. Это – не только более благополучный, но и благородный вариант истории. Глава заканчивалась словами: «Не было. Могло быть». Такой интеллектуальный эксперимент проделал в свое время знаменитый Арнолд Джозеф Тойнби (не путать со старшим Арнолдом Тойнби, автором классического «Промышленного переворота в Англии XVIII века»). Тойнби написал изящное эссе, где исходил из того, что Александр Македонский не умер в 33 года, но победил болезнь и продолжил преобразование мира. Но от Александра Тойнби отделяли два с лишним тысячелетия – другой уровень ответственности. Для Эйдельмана XIX и XX века были единым пространством. Вся его неимоверная по интенсивности деятельность историографа, мыслителя, просветителя была по сути гигантским усилием не допустить распада «связи времен», утраты эталонных нравственных представлений, мечты о том, что «могло быть». В 1979 году на одной из подаренных мне книг он написал: «XIX век еще не кончился».

Глубокий исследователь того, что было, он был рыцарем того, что «могло быть», должно было быть, должно осуществиться в будущем…

Для меня реакция нашего общества на выход собрания сочинений Эйдельмана станет свидетельством интеллектуально-нравственного состояния российской интеллигенции. Всех ее слоев.

Признаюсь, я жду этой реакции с тревогой.

В конце 70-х годов позапрошлого века Лев Николаевич Толстой, измученный многолетней яростной борьбой с историческим материалом, но не оставляющий попыток написать роман из петровской эпохи, екатерининской эпохи, декабристской эпохи, в отрывке, условно обозначенном исследователями № 25 (из петровского романа), неожиданно попытался применить совершенно новый прием:

«Деревня Ясная Поляна Тульской губернии Крапивенского уезда, которая теперь, в 1879 году, принадлежит мне и 290 душам временно обязанных крестьян, 170 лет тому назад, т. е. в 1709 году, в самое бурное время царствования Петра 1-го, мало в чем была похожа на теперешнюю Ясную Поляну. Только бугры, лощины остались на старых местах, а то все переменилось».

И далее идет последовательное сравнение старой и новой Ясной Поляны и ее обитателей.

Причины, по которым Толстой бросил историческую прозу, многообразны. Но одну из них он указал с полной ясностью:

«Из Петровской эпохи я не мог написать потому, что она слишком отдалена от нас и я нашел, что мне трудно проникнуть в души тогдашних людей, до того они не похожи на нас» [97].