Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки

И здесь надо сказать о взаимоотношениях Эйдельмана и Пушкина. Пушкин, повторю, не был персонажем Эйдельмана. Он был его учителем. Трезвый оптимизм, мужество прямо посмотреть в лицо исторической трагедии и разглядеть сквозь кровь и дым слабые контуры нормальной жизни, которая в конце концов должна осилить навязанное ей уродство, способность уловить сквозь имперский гром и пыточный вой твердые и гордые голоса людей честных, гуманных и благородных – это уроки Пушкина.

Эйдельман вослед Пушкину мыслил себя не свидетелем и исследователем истории, но ее полноправным участником. Это – принципиально. Эйдельман говорил с историей так же открыто и бурно, как спорил с друзьями. Как и Пушкин, он смотрел вперед без боязни. Но при этом осознавал принципиальную возможность катастроф. И на преодоление этого «исторического ужаса» уходило слишком много сил. Исторический оптимизм не дается даром, как и прозрение «холода и мрака грядущих дней». «Зуб истории гораздо ядовитее, чем Вы думаете…» – писал 30 декабря 1918 года все осознавший Блок торжествующему Маяковскому. Жизнь в истории требует предельного напряжения сил. Гибель Пушкина тому доказательство. Именно Пушкин был главным участником разговора Эйдельмана с историей: на пиру богов и героев Пушкин был его Вергилием. Сам принцип собеседничества – определяющий для творчества Эйдельмана как принцип методологический, был заимствован им у Пушкина. «Пушкин избирает Тацита собеседником…» – это из второй книги о Пушкине.

Перед биографами Эйдельмана неизбежно встанет вопрос: почему он так самоубийственно жил последние годы? Почему он – как и Пушкин – не реализовал идею «побега», «ухода», о которой Пушкин писал в стихах, а Эйдельман – в дневнике, и которая в легендарном своем варианте столь мощно гипнотизировала его? Потому ли, что и для того, и для другого это означало уход из истории? Сдачу позиций? Измену принципу, который так бесхитростно сформулировал Пущин в канун 14 декабря: «Если ничего не предпримем, то заслужим во всей силе имя подлецов»?

Вслед за Пушкиным, понимая определяющую роль «силы вещей», логики исторического процесса, Эйдельман видел историю как совокупность человеческих поступков, ни один из которых не теряется… Зрелый Пушкин был категорическим противником прогресса через насилие, но это не снимало его любви и уважения к декабристам, его понимания их мотивов – трезвого взгляда на катастрофичность пути, по которому власть вела страну, верности долгу перед страной, как велело им представление о чести.

Быть может, отношение к феномену декабризма – со всеми его заблуждениями, противоречиями, опасными крайностями, но при этом – благородством и бескорыстием – более чем что бы то ни было роднило Пушкина и его ученика.

Понимание неимоверной сложности исторического процесса и вместе с тем необходимости выбора фундаментальной идеи как путеводного света Эйдельман унаследовал от Пушкина. И этим путеводным светом была идея этики и эстетики благородства как непременного ведущего элемента исторической деятельности.

Можно считать это утопией, а можно видеть в этом тот «положительный идеал», без которого исторический процесс приобретает чисто механический характер, а человек становится не субъектом, а всего лишь объектом истории, ее безразличным материалом.

Все, что делал в жизни Эйдельман, было протестом против подобного варианта.

Давно не выходило у нас исторической книги более актуальной, чем собрание политических сочинений Михаила Сергеевича Лунина, написанных полтора века назад, подготовленных ныне к печати Ириной Желваковой и Натаном Эйдельманом и выпущенных в монументальной иркутской серии «Полярная Звезда» (1988).

Во вступительной статье Эйдельман декларирует мысль, принципиально важную для всей его работы и окончательно проясняющую особое значение для нас декабристского наследия вообще и текстов Лунина в частности.

«Законченные, неоконченные, черновые, едва намеченные тексты Лунина лишь в своей совокупности помогают ощутить всю значительность, величие общего замысла. В основе его лежало постоянно и широко толкуемое декабристом понятие традиции, Предания… Во всем многообразии исторических событий Лунин видит некоторые незыблемые идеи, которые обнаруживают и передают человечеству носители Предания. Не сомневаясь в божественном происхождении естественных идей, он видит и в своей деятельности стремление к отысканию, воплощению Предания. “Итак, братия, стойте и держите Предания”, – эти строки из священного писания Лунин поместил сразу вслед за планом “Писем из Сибири”».