Михаил Жутиков - Проклятие прогресса - благие намерения и дорога в ад

Где скрыта порча, если таковая была? Все шло так славно: Галилей, Ньютон… Неоглядные горизонты открывались перед надеждами еще какого-нибудь XIX столетия: «О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух…» (А. С. Пушкин). Сегодня, повсеместно отступая, жизнь не успевает увертываться от «открытий чудных», воистину чудом умудряясь еще существовать – подобно пациенту, который, несмотря на лечение, остается жив. «Столбовая дорога науки» (Кант), говоря фигурально, уперлась в забор перед мировой помойкой. Ведал ли К.Э. Циолковский уже в нашем столетии, что космические запуски станут разрушать защитный озоновый слой над «колыбелью разума»? (Крылатая фраза Циолковского нынче подзабыта, напомним ее: «Земля – колыбель разума, но нельзя же вечно жить в колыбели». Образный язык уязвим тем, что утверждение легко переиначить, например, так: нельзя жить не только в колыбели, но и в гробу! – оппоненты расходятся, довольные собой, слушатель остается при нулевом результате.)

Несмотря на видимый факт глубокого поражения жизни и несомненное банкротство научного предвидения, ценность самой идеи насильственного преобразования природы по сегодня не подвергается сомнению. Возлагаются самые трогательные надежды на проекты планетарного экологического моделирования, синтез наук и прочее – только бы не отвергать саму логику насилия, обусловленную уже развернутыми технологиями и безоглядным ростом потребления ресурса. Дело не в одной корысти: ложность пути очевидна далеко не для всех. «Упертость» отдельных умов и инерция целого, объясняя движение, сами имеют глубокие причины.

Выше мы приводили некоторые примеры научно-технического синтеза, приводящего к результату, обратному цели, избежать которого становится все труднее. Соотечественникам, вероятно, невозможно не вспомнить о примере синтеза научно-социального: научной теории коммунизма и процедуре ее внедрения в российскую практику. Вспомнить о нем в контексте нашего исследования оказывается совсем небесполезно. В этом рассмотрении мы затронем по возможности лишь собственно идейную, бесстрастную сторону дела.

Быть может, читатель согласится, что главная странность этого внедрения в том, что оно намечалось «в интересах» трудящихся людей, а между тем жизней именно трудящихся людей (хлеборобов) в одну только коллективизацию 1929–1933 годов это «внедрение» унесло многие миллионы (по минимальным оценкам, более десяти. Н.Лосский оценивает суммарную довоенную гибель с 17-го года не менее чем в тридцать миллионов – миллионы не можем подсчитать!! (см.: Н. Лосский. Достоевский и его христианское миропонимание) – и это, заметим, гибель на 90 % русских, малороссов и белорусов, и это – заметим еще – в основном, вполне здоровых людей и детей). Очень вероятно, что если бы не косное крестьянское сопротивление идее и не эластичность (некоторая) ее самой – будь догма модели, в которую предполагали нас упрятать, жестче, проводись она в жизнь последовательнее (то есть имейся для этого сила, сильнее большевистской) – и ко времени окончательного счастья не осталось бы ни одного живого трудящегося человека. (По крайней мере, именно превращение всех будущих счастливцев в бессловесное стадо имел в виду в близкой перспективе Л. Троцкий, опаленно ненавидевший русский народ; для несогласных предполагалось устранение.) Дополнительная странность оказалась в том, что плановое, то есть монопольное, хозяйство приучило наконец к экономической стабильности, но и тем самым к застою и даже производству брака: главное было – отчитаться перед руководством, у потребителя же выбора не было. Но вовсе не это было предусмотрено теорией, а благо потребителя! Распределение «по труду» странным образом выходило все несправедливее; необозримое «наше» стало диалектически обращаться в «ничье» и т. д. Наконец как-то без лишних разъяснений, само собой обнаружилось, что и главная приманка – «каждому по потребностям» – невозможна, и от теории в ее лучшем назначении ничего не осталось. Продолжалась одна инерция, и она закончилась. По последнему пункту, о потребностях, следует сказать, что и теории-то не было, а был обман, однако учение в целом было (хоть это теперь оспаривается) наукой (налицо и анализ модели, и логический синтез), и не какой-нибудь заштатной, а последним словом социальной науки Запада.