Михаил Герман - В поисках Парижа, или Вечное возвращение

О всех знаменитых актерах, тем более о шансонье, известно, как правило, много лишнего. О Брассансе, с его не столько трагической, сколько затерянной, ни на чью не похожей судьбой, где не было, казалось бы, ни несчастий, ни счастливого триумфа (он не умел радоваться славе), где все осталось где-то глубоко внутри этого вместе простого, как крестьянин, и изысканного, как собеседник Монтеня, человека, писали и пишут много, но вряд ли кто-нибудь знает правду.

Тонкие знатоки французского языка соглашаются, что в его текстах – странное, как в нем самом, – смешение рафинированной архаики (его «Баллада о дамах минувших времен» написана утонченным языком Средневековья) с совершенно простонародной лексикой, той, которой пользуются, по его собственному выражению из «Песни для овернца», «бродяги» (les croquants) или «приличные люди» (les gens bien intentionnés). Он писал музыку и пел Ронсара, Гюго, Ламартина…

(Подчас мы забываем то, что для французов очевидно: Брассанс – прежде всего поэт, и поэт великий. Пожилая, с серебряными буклями продавщица, у которой я покупал коробку дисков – полное собрание песен Брассанса, сказала: «О, мсье любит наших поэтов!» Заметьте – «поэтов».)

Липнущие к его песням сравнения с притчами от них смущенно отскакивают: у Брассанса нет ни подтекста, ни многозначительности, он говорит все, ничего более, и этого достаточно, – может быть, в этом и есть часть его тайны. В его песнях есть это поразительное французское качество – sobriété – простота, помноженная на сдержанность и строгость, а в нем самом – застенчивость, странная для человека, так много выступавшего, хотя он пел всегда словно бы для себя, стесняясь и злясь из-за собственной стеснительности. Он сложен и непонятен настолько же, насколько открыты и просты его песни.

Однако и простота может быть не то чтобы сложна, избави нас господь от пустых парадоксов. Простота может быть велика и густо населена чувством и интеллектом, каждая песня Брассанса кажется, если можно так выразиться, огромной. Чехов восхищался детской фразой: «Море было большое».

Кстати, о Чехове. У Брассанса есть качество, заставляющее о нем вспомнить. «Вещество искусства» у обоих этих художников не поддается анализу. Про них даже не скажешь, что они творят просто и естественно, как сама природа. Они творят не как она, а наравне с нею, но сделанное ими не растворяется в мире и не может сгинуть, дав жизнь другой жизни. Их искусство индивидуально и нетленно, просто и совершенно непонятно.

Говорят, в каждом французском доме есть толковый словарь Ларусса или Робера. Наверное, не в каждом, но все же мне не раз случалось видеть, что парижане разного возраста, культуры, образованности настойчиво и увлеченно сверялись со словарями, споря о тонкостях родного языка, как о сыре или вине. Для меня определение национальности сводится к языку, остальное вторично и непринципиально. Алжирец или португалец, едва говорящие по-французски, но имеющие французские паспорта, будут учить своих детей в парижских лицеях. Азнавур, Роже Анен, Монтан, Анук Эме, Робер Оссейн, Симона Синьоре, Лино Вентура!.. Злобный наследник антидрейфусаров отыщет в этих блистательных представителях французской культуры литры сомнительной крови, а ведь они давно стали лицами французского кино!

Так вот касательно языка – Брассанс сотворяет чудо, словарями не предусмотренное. В этом смысле в нем есть нечто заставляющее вспомнить Пушкина: виртуозная рафинированность интеллектуального патриция, пишущего о Балде, и величавая простота Баяна, не чурающегося галлицизмов.

Брассанс не окончил даже коллежа, но в зрелые годы – он сам говорил об этом – стал много читать и много думать. Странный, необъяснимо простой и совершенно закрытый человек. Уже цитировавшийся Жан-Пьер Леонардини писал, что у Брассанса всегда присутствует «смерть как наваждение, в той символической форме, которая явлена была в эпоху барокко в картинах, называвшихся „vanité“ [96], где череп соседствовал с букетом цветов».

Сохранилось много телевизионных записей концертов и интервью, по ним видно, что он живет какой-то совершенно отдельной от всех жизнью, словно постоянно разговаривая с горними, невидимыми для нас мирами. Он давал концерты, оставаясь закрытым и стеснительным человеком, предпочитая записываться на пластинки или петь для друзей.