Максим Кравчинский - Музыкальные диверсанты

<���Лещенковские пластинки настолько завораживали, что многие люди не останавливались перед очень высокими ценами на них. Так, “Чубчик” тогда стоил 100 рублей — это примерно четверть месячного заработка рабочего (бутылка водки стоила 6 рублей 05 коп.!).

А хорошо знакомая многим, безудержно лихая, захватывающая “Моя Марусечка” достигала стоимости в… 300 рублей! Но одесские любители такой музыки и поклонники этого певца, что называется, не считались с затратами. И многие пластинки Петра Константиновича с его изображением на конверте уносились по домам в разные уголки Одессы, где они звучали сутра до вечера».

О самом певце из-за полнейшего отсутствия информации гуляли фантастические легенды, отчасти озвученные в материале Савича. Ему приписывали дружбу с Есениным (и побег вместе с ним за границу), другие считали его сбежавшим с судна моряком и даже фартовым вором, удравшим на Запад после большого куша. Особенно часто муссировалась тема белогвардейского прошлого певца (кстати, не нашедшая прямых доказательств до сих пор). Однако в довоенное время реальных случаев репрессий за хранение или прослушивание пластинок эмигрантов не известно. Хотя морякам, рисковавшим везти запретные диски, вероятно, могло быть предъявлено обвинение в контрабанде.

Вернемся к статье из «Комсомолки» 1941 года. Смотрите, как журналист описывает вокал своего героя — сперва это «гнусавый тенорок», который ближе к финалу превращается неожиданно в «хриплый голос»: «В промежутке между двумя вариантами ‘Чубчика” — залихватским и жалостным — хриплый, пропитый голос, подозрительно похожий на голос самого Лещенко, обращается к русскому населению в прозе и без музыкального сопровождения».

Непонятно, зачем в программе прозвучали два «Чубчика» сразу — «залихватский и жалостный»? Никакого «жалостного» «Чубчика» у Лещенко нет. Так может, это была другая песня или два разных варианта исполнения одной песни? Допустим, Петра Лещенко («залихватский») и Юрия Морфесси (его версия и впрямь малость нудновата).

А может быть, и вовсе прозвучал «парикмахерский хит» не в исполнении Лещенко и Морфесси, а, например, Ежи Семонова или Муни Сереброва. Кто только «Чубчик» не пел!

И в этой связи родилась у меня еще одна версия появления этой статьи, но о ней расскажу позднее. Пока разберем основные гипотезы.

А может, не стоит ломать голову и нестыковки — это горящий между строк, едва заметный огонек совести журналиста? И загадочной трансформацией из «тенорка» в «хриплый голос без музыкального сопровождения» Савич вольно (или невольно), но обнажает истинное положение вещей: имела место некая пропагандистская передача, в которой для усиления эффекта были использованы песни эмигрантов с дикторскими вставками. Кто, как не они, певцы с пластинок, олицетворяли для нас, обретавшихся за железным занавесом, дореволюционную Россию? Все эти незначительные «о- и проговорки» наводят меня на мысль о том, что статья в «Комсомолке» написана, во-первых, с чьих-то слов, во-вторых, на основе все тех же бытовых, курсирующих в СССР слухах о певце («белогвардейский унтер») и, в-третьих, человеком, равнодушным к подобной музыке в принципе, слишком уж сильны и вульгарны оскорбления в адрес певца.

Каковы же выводы из моего пассажа?

Мне думается, что имя Петра Лещенко здесь — образ собирательный. Автор сознательно выбрал самого известного «запрещенного» певца того периода да еще с одиозной славой белогвардейца. И блестяще использовал его для контрпропаганды.

Шаг понятный. И если даже у микрофона был вовсе не Лещенко, а кто угодно, распевающий русские песни (из сотни-другой тысяч артистов-эмигрантов нашлось бы к кому обратиться), его стоило бы назвать «Петром Лещенко» хотя бы для этой публикации зимой 1941-го.

Война — время мало располагающее для четких и ясных выводов о чем бы то ни было вообще. Ежедневно перетекающие с места на место дивизии и батальоны. Ежечасные бои, десятки тысяч погибших или пропавших без вести… В такой ситуации немудрено обмануться, принять ложный слух за правду, а истину посчитать происками врага…

В качестве иллюстрации приведу рассказ легенды советской эстрады Клавдии Ивановны Шульженко [12].

«Весной 1942 года выступали мы в одной из частей Волховского фронта 24 марта, в день моего рождения. Работая на легендарной трассе “Дорога жизни”, концертируя по три-четыре раза в день, я так уставала, что и вовсе забыла о своем дне. И вот 24 марта вечером неожиданно пришел адъютант командующего армией и пригласил меня с товарищами в генеральскую землянку. Приходим… Накрыт стол. Первый тост — за Победу, второй — за новорожденную.