Игорь Панин - 101 разговор с Игорем Паниным

– Переплюнуть Владимира Даля?

– В какой-то мере (смеется). Вторую книгу я уже практически написал, мне кажется, работа уникальная, с подробными комментариями и языковыми иллюстрациями. Важно сказать в филологии то, чего до тебя никто не говорил.

– Но самое главное – это, разумеется, стихи…

– Конечно. Хотелось бы заново перевести гетевского «Фауста», которому, как мне кажется, не повезло: русский читатель знаком с ним по неудачным переложениям Фета, Холодковского, Пастернака. В сборнике у меня выходили пока лишь классические немецкие эпиграммы, из «Фауста» я сделал всего один отрывок. Да и свою лирику пишу. Читателями я не обделен, я давно освоил интернет, откликов там очень много. Недавно в Живом Журнале наткнулся на утверждение о том, что Фима Жиганец – один из лучших стилистов, пишущих на кириллице. Даже если это не так, то хорошо сказано.

«Независимая газета», 16 октября 2008 г.

Олег Зайончковскийежедневно ощущает себя Папой Карло

Олег Зайончковский родился в г. Куйбышеве в 1959 году; в настоящее время живет в Москве. Автор книг «Сергеев и городок», «Петрович», «Прогулки в парке», «Счастье возможно». Финалист литературных премий «Большая книга», «Русский букер», «Национальный бестселлер» и др.

– Вы потомок старинного дворянского рода. Отразилось ли это на вашем творчестве, может быть, желание заниматься литературой?

– Тему моего происхождения, не спросясь у меня, когда-то озвучили мои первые издатели, видимо, из маркетинговых соображений. По-моему, она давно себя исчерпала. Конечно, собственная генеалогия мне небезразлична, но для меня это дело мое, домашнее. Я из хорошей семьи, но вполне советской. Мои ближайшие родственники все принадлежали к читающей, но технической интеллигенции, поэтому могу сказать, что не они пробудили во мне интерес к литературным занятиям. Вообще, мне кажется, эта склонность дается человеку природой, независимо от воспитания, образования и даже от наличия способностей.

– А ваша ненависть к так называемому «совку» – это гены или осмысление личного жизненного опыта?

– Ни то и ни другое. Гены мне не мешали работать слесарем и в этом качестве ощущать самоуважение. Ненависть к «совку», которую я тогда испытывал, была рефлекторной. Она, конечно, была следствием идеологического (то есть, психологического для меня) давления, но не могла быть результатом «осмысления», к которому, по молодости лет, я не был еще способен. Впрочем, я и сегодня живу под прессом. Консьюмеризм и состоящие при нем либерально-идеологичекие сервисы мне не более близки, чем коммунистические идеалы. Мне и теперь было бы что ненавидеть, будь я горяч по-прежнему. Но в силу возраста или от чувства безысходности я стал смотреть на вещи эпически.

– Ваш путь в литературу был достаточно сложным, вы работали слесарем, сторожем и пришли к читателю, что называется, в зрелом возрасте. Я вот прочитал, что большую роль в вашей писательской судьбе сыграла жена. Это действительно так?

– Сторожем я не работал, но в целом да, к сорока годам я сменил ряд рабочих специальностей. Но я не назвал бы это путем в литературу. Для меня это был путь в никуда: увеличение печени, уменьшение объема мозга, приятели, преферанс, покойное доживание… Но жена сбила меня с этого пути. Неловко признаться, но я не «руковожу процессами» – ни в мире, ни в самом себе. А вот жена моя – она имеет влияние.

– Писательские жены – вообще отдельная тема. Почему-то принято им сочувствовать. Ах, как же она живет с этим ужасным человеком, который думает только о своих рукописях. Но при этом не ставят себя на место иных писателей, жены которых думают только о шмотках и сутками трещат по телефону.

– Спросили бы вы меня лучше, что значит быть мужем жены писателя. Поверьте, есть труд более легкий. Впрочем, возможно, это мой частный опыт. Чтобы выйти на обобщения, я недостаточно знаю писательских жен. Мне неизвестно, как много они разговаривают по телефону. Тем не менее, я им сочувствую – женам и прочим писательским домочадцам. Ведь им приходится жить с человеком, наделенным непомерным эго. Чувство собственной личной значимости – это такой писательский атавизм, может быть, то единственное, что у нас сохранилось от старых добрых литературоцентричных времен.

– «Счастье возможно» – это такое оправдание писательства? Самотерапия? Спор с устоявшимися стереотипами?