Виктор Криворотов - Русский путь

От криков ужаса и боли, разбудивших народное самосознание в эти судьбоносные для страны времена, далеко, однако, до постановки других, характернейших для всей российской культуры «вечных» вопросов о смысле и месте нашего бытия в мировой истории. Библейская подоплека вопроса: «Кто мы такие, где мы находимся» — постепенно растворяется в нарастающем шуме, негромкий голос «из глубины» затихает и почти исчезает. Все более иллюзорной становится возможность выявить скрытые пружины нашего исторического движения, как, впрочем, и пружины самой перестройки.

На протяжении всех послеоктябрьских лёт марксизм сросся с историей нашей страны. Но, начиная со Сталина, народное сознание отождествляет социализм с монстром административной системы. Марксизм же — с вещаниями купленных на корню, в большинстве случаев и не слишком обремененных культурой академиков–начальников от истории философии и прочих, или, что то же самое, начальников–академиков. Конечно же, это не могло не привести к созданию накрепко догматизированной канонической теории, существовавшей безбедно до совсем недавнего времени.

Но каковы бы ни были обстоятельства создания этой теории, другого марксизма у нас нет, мы его не знаем. Десятилетиями вдалбливаемый в народные умы канонический образ Маркса, марксизма, революционной теории довлеет над общественным сознанием вне зависимости от того, насколько мы образованны или, скажем, читали Маркса. И потому–то, хотим мы этого или не хотим, догматическая' реакция на перестройку в обыденном сознании так или иначе тяготеет к отождествлению ее с самой революцией, с «истинным» марксизмом, а радикальные экономические лозунги перестройки тем самым — с «контрреволюцией». И здесь не помогают разговоры о нэпе или о Бухарине, ведь «прекрасно» известно, что нэп был «вынужденной мерой», что Бухарин «призывал наживаться», а многолетняя пропаганда аскетизма, жертвенности и бедности прекрасно легла и срослась с общинными идеалами архаической, маргинализуемой части русского крестьянства, откуда совсем недавно вышли многие. В конечном же итоге нас закабалили собственные примитивные представления о марксизме, а его призрак приобрел' над нами зловещую власть, превратившись в призрак догматического коммунизма. Терзаемые собственным демоном, не умея справиться с идеями, нами же порожденными, мы срослись с марксистской идеологией, сроднились с ней как со своим собственным проклятием.

И потому–то разворачивается перестройка на зыбкой, почти не существующей грани между контрреволюцией и реакцией, жертвуя поминутно то одному, то другому богу. И все это с особой яркостью высвечивается в прессе, которая все более смелеет в своих высказываниях и оценках, едва–едва оправляясь от старого страха оказаться обвиненной в «немарксизме». Общественность уже давно приготовила к сожжению набитое соломой чучело бородатого классика, пытаясь избавиться таким образом от гнетущей власти призрака еще совсем недавнего прошлого. Но — тщетно, тщетно… Идеи коммунизма прочно угнездились в массовом сознании, и вот уже оно, постепенно пробуждаясь, мечет громы и молнии, требуя прекратить, застопорить, запретить… За такой реакцией на перестройку видны вполне понятные интересы бюрократической административной системы и тесно связанных с ней социальных групп. Массовое сознание такого рода в определенном смысле — это «сознание раба», материализовавшееся в реальном действии и противодействии людей и общественных групп.

В былом призраке меж тем все отчетливее проступают черты, близкие к традициям русского самодержавия, но что–то постоянно мешает дать честный и беспощадный ответ на вопросы: кто мы все–таки есть и где мы находимся? Это «что–то» имеет вполне определенные очертания: даже первые робкие попытки анализа послеоктябрьской истории базируются на концепциях доминирующей роли государства, которые принадлежат классической плеяде русских историков (начиная от Соловьева). Однако, с другой стороны, широко известно и то, что подобная концепция, с точки зрения существующего и укоренившегося понимания марксизма насквозь идеалистична, она попросту противоречит материалистическому пониманию истории.

Так возникает отчуждение от собственной истории, истинный смысл и логика которой остаются непознанными, незамеченными. А вместе с этим исчезает и историческая память — способность осознать смысл того, что было, и не повторять одно и то же вновь и вновь. С утратой памяти история превращается в вечное повторение, она как бы движется по замкнутому кругу. Общества, попавшие в него, не способны выйти за его пределы, и в этом случае отчуждение от собственной истории не вина историков, а следствие более глубинных процессов. Призрак догматического коммунизма, терзающий нас сейчас, обретает в этих условиях смысл отчужденных сил истории, господствующих над страной уже столетия, направляя течение исторического времени в уготованное ему русло.