Коллектив авторов - «…сын Музы, Аполлонов избранник…». Статьи, эссе, заметки о личности и творчестве А. С. Пушкина

Соломон, наверно, не беднее Барона, и, следовательно, те же возможности могли бы открыться и ему, но разве у него есть данные для этого?!

Такой же, может быть, богач, как и Барон, он всю свою жалкую жизнь будет трястись над золотом. Вот к кому с полным правом применимы злые слова Альбера об отце: он «не слуг и не друзей в них видит, а господ и сам им служит… как алжирский раб, как пес цепной…».

Соломон трагической фигурой не станет никогда, даже если его когда-нибудь и «вздернут», как этого едва было не сделал с ним горячий Альбер.

Рядом с этими двумя жертвами скупости сияет, как белоснежный экран для обоих, Альбер, рыцарь без страха и упрека, «рыцарь» в безоговорочном смысле этого слова, над чьей светлой душой совершенно бессильны темные чары золотого кумира.

Белинский считал трагедию Пушкина «вполне достойной гения самого Шекспира» {95}.

Еще совсем недавно в обычае советской критики было писать о русских классиках, как об идеологах крепостнически-помещичьего строя. Рожденные дворянской средой Пушкин, Лермонтов, Тургенев и прочие корифеи русской поэзии и прозы признавались недостойными просвещать мозг рвущегося к мировой революции советского пролетариата. Вместо классиков ему предлагалась «своя», пролетарская литература. Понадобилось без малого два десятка лет, чтобы большевики уяснили себе значение Пушкина и других наших классиков. Далекий от политического и социального радикализма XIX век дал России Пушкина, Лермонтова, Жуковского, Крылова, Некрасова, Островского, Тургенева, Толстого и Достоевского. По своему рождению и воспитанию они принадлежали к русскому дворянско-помещичьему классу. Писатели из «разночинцев», так сказать, включались в эту среду, создавшую основной базис русской интеллигенции. Эта именно интеллигенция и вынесла на своих плечах ответственную миссию создания русской культуры, достижения которой доселе пленяют весь цивилизованный мир.

Для формации этой культуры оказались ненужными ни демократия, ни тем более советовластие. Требовалась всего только известная грань духовной свободы, которую власть соглашалась не переходить. Навязывание поэзии специфичного миросозерцания, а тем более внедрение классовой розни и ненависти, не входило в программу тогдашней правительственной политики.

В произведениях Пушкина: в его «Полтаве», «Медном всаднике», «Клеветникам России», в его чудесной прозе и изумительных по силе драматических пьесах звучит подлинный, исходящий от самого сердца поэта голос русского патриота. Это не мешало Пушкину грешить свободолюбием и когда это свободолюбие особенно резко противоречило правительственным веяниям, у Пушкина находился свой цензор. Император Николай I знал своих подданных, сумел он понять и нашего величайшего поэта. В либеральном русском барине он разглядел не просто гения, а гения, способного и готового отдать свое блестящее перо для служения русским национальным интересам.

«Свирепая» и «жестокая» царская власть не казнила русских поэтов и писателей за оппозицию и экстремизм. Надо было, как Рылееву {96}, принять активное и открытое участие в бунте, чтобы поплатиться за это жизнью. Именно в суровую николаевскую эпоху русская литература не только живет, но и дает стране ряд выдающихся своих представителей. Наша отечественная поэзия и проза никогда не была классовой, ибо никогда не служила интересам своего класса.

Крепостнически-помещичья русская литература приняла на свои плечи тяжелое бремя служения общечеловеческим идеалам. Вот почему Пушкину и всей плеяде наших классиков легко было найти дорогу к сердцу международного читателя. Этим читателем и читателем усердным и внимательным, в конце концов, стала и советская публика.

Несмотря на идеологическую враждебность убогой большевистской критики, она сама нашла дорогу к полкам, где хранились произведения Пушкина, Лермонтова и других русских классиков, и власти осталось лишь зафиксировать это в очередной диктовке.

Нудная советская литература с ее антихудожественными «производственными» романами {97}и отнюдь не поэтической поэзией не может удовлетворять даже скромного и непретенциозного советского читателя. Написанные вульгарным и суконным языком творения Демьяна Бедного {98}, Гладкова {99}, Шагинян {100}и «самого» Максима Горького (чего стоит один его «Клим Самгин») {101}, если и отражают, то лишь ту неприглядную советскую действительность, которую и без них на каждом шагу встречает советский обыватель. Искусственная завязка и развязка, сухие схемы вместо подлинных жизненных драм и людских переживаний, лживый энтузиазм и «безграничная» любовь к вождям, – вот что глядит на нас со страниц советских беллетристов: поэтов и драматургов.