Сборник статей - Россия–Грузия после империи (сборник)

Reisner O. (2007) Kaukasien als imaginierter russischer Raum und imperiale Erfolgsgeschichte // Pietrow-Ennker B. (Hg.). Kultur in der Geschichte Russlands. Räume, Medien, Identitäten, Lebensräume. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht. S. 61–82.

Slezkine Yu. (1994) The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism // Slavic Review. Vol. 53. № 2 (Summer). P. 414–452.

Ştefănescu B. (2012) Postcommunism – Postcolonialism: Siblings of Subalternity. Bucureşti: Universităţii din Bucureşti.

Suny R. G. (1988) The Making of the Georgian Nation. Bloomington, Indianapolis: Indiana University Press.

Tlostanova М. (2010) Gender Epistemologies and Eurasian Borderlands. New York [u. a.]: Palgrave Macmillan.

Русско-грузинские литературные и политические отношения плотно переплетены между собой. В свое время на это обратила внимание Сюзан Лейтон в книге «Русская литература и империя: Завоевание Кавказа от Пушкина до Толстого» (Layton, 1994). Я хотела бы продолжить разговор о «власти» и литературном процессе, взяв во внимание XX–XXI вв. Комплекс академических и общественных институций и процессов, связанных с русско-грузинскими литературными отношениями позднесоветского и постсоветского периодов, будут рассмотрены как констелляция знания. Меня интересуют отношения между центром и периферией, а также культ классиков в литературе, переводы и развитие исследовательского процесса (его кадры, темы и методы на разных этапах развития литературных связей).

Учитывая, что литературный процесс, бесспорно, является когнитивным явлением, и основываясь на теории Мишеля Фуко, можно утверждать, что и в литературе «власть» и «знание» неразделимо связаны посредством практик и дискурсов. Отсюда появился интерес пристальнее всмотреться в организационные структуры и социальные особенности, в рамках которых развивались русско-грузинские литературные отношения. Самым важным положением данной статьи является рассмотрение истории русско-грузинской литературной дружбы не как истории потерь, а как истории превращения некоторых сложно соотнесенных между собой систем знаний.

Советский Союз был наследником многонациональной царской империи и имел типично имперскую структуру (ср., напр.: Martin, 2001), в которой центр противопоставлен периферии, при этом центр являлся местом производства норм, положения которых распространялись на периферию. К этой теме обратилась социолог и историк науки Елена Гапова. Она описывает Москву как неоспоримый центр знания Советского государства. В столице проверенные и лояльные компартии кадры имели доступ к релевантному знанию, спрятанному от общества в спецхранах (Гапова, 2011, 301). Москвой задавался вектор развития: именно оттуда шли ресурсы на поддержание всесоюзной литературной жизни, именно там устанавливались правила производства советской литературы и знания о ней. Основой такого распределения являлась национальная политика. Она в большой мере влияла на систему знаний о культурах Советского Союза, а понятие «дружба народов», как известно, было связующим для многонационального государства (Martin, 2001, 432–461), которое исследователи сравнивали с коммунальной квартирой (в каждой из ее комнат питалась и развивалась своя национальная культура, ср.: Slezkine, 1994) [8] Переплетение имперского наследства СССР, ассимиляторской политики и этнических напряженностей живо обсуждалось в позднесоветский период. Гусейнов и Драгунский (1990, 11–30) весьма критически относятся к метафорическим описаниям СССР типа коммуналки, семьи, братьев и т. д. . Хотя автономия национальных культур в СССР была весьма ограниченна. Роль соотношения центра – сначала Петрограда, а затем Москвы – с периферией в институциональном литературно-исследовательском процессе очевидна.

Блестящим свидетельством тому является история кавказоведения, включавшая в себя и картвелологию [9] При работе над историей кавказоведения в России мне помогла Елена Чхаидзе, которой я очень благодарна. . Еще на заре XIX в. в России зародился интерес к исследованию Кавказа. Толчком к его началу стала практическая необходимость, обусловленная российской экспансией на Кавказ; кроме того, свою роль сыграл романтизм (см.: Страницы 1992). «Успешному развитию кавказоведения в этот период способствовали и следующие обстоятельства: контакты живших в Грузии русских с местными учеными и появление в русской чиновничьей среде дилетантов – собирателей древностей. Важнейшую роль в развитии изучения Кавказа сыграли увеличение в Тифлисе количества изданий на русском, грузинском и армянском языках и появление периодической печати» (Орбели, 1972, 469). Напрашивается вывод, что русское кавказоведение можно назвать научным присвоением на фоне имперской экспансии. В советский период кавказоведение строилось на этом наследии. В начале XX в. главные центры кавказоведения находились в Петрограде (Ленинграде) и Москве. При том что старые, еще имперские, научные центры продолжали свою работу, в изменившихся исторических условиях стали появляться и новые, которые тоже находились исключительно в «столицах» (см.: Страницы 1992).