Елена Луценко - Как было и как вспомнилось. Шесть вечеров с Игорем Шайтановым

Каким был исторический воздух? Страх помню. Еще бы его не было. У многих – и у моих родителей, и у Ирины Викторовны – в недалеком прошлом репрессии родных… Так что было чего бояться.

Помню лица родителей, когда из лучших художественных побуждений я раскрасил на листке отрывного календаря портрет не то Ленина, не то Сталина. Случалось и хуже: нянька вывела меня на прогулку, сунув в руку красный флажок. Подошли солдаты и офицер с траурными повязками. Я был нянькой схвачен в охапку и этапирован домой, где родители с ужасом прослушали историю о моей невольной политической акции. Это был день, когда объявили о смерти Сталина.

Вот такие первые впечатления. Но будет ошибочно предположить, что общую атмосферу определяли молчание и страх. Больше помню другое – праздничное. Сейчас кажется, что взрослые часто собирались, а когда собирались, было очень молодо и весело. Много смеющихся лиц. Разыгрывали шарады, поражавшие воображение своей театрализованностью, – в кого-то переодевались, кого-то изображали. Вместо тостов читали стихотворные послания и эпиграммы. Знаю, что мой отец и Ира Гура были среди первых авторов.

Эта жизнь продолжалась по-провинциальному долго, медленно, конечно меняясь, но не настолько, чтобы перестать быть узнаваемой. Из нумеров и общежитий переехали в отдельные квартиры. Быт становился благополучнее, а жизнь как-то старше, тише. Потом один за другим люди начали уходить, и съеживалась среда, сложившаяся в середине прошлого века, которую сейчас уже почти некому вспомнить.

Чтобы оживить память, приезжаю в Вологду, прихожу к Ирине Викторовне. Она рассказывает о том, что было тогда и что сегодня прочла в «Одноклассниках». Там неожиданно восстанавливаются связи, оборванные репрессиями в 30-х, войной в 40-х… И неудивительно, что именно к Ирине Викторовне сходятся эти некогда порванные нити, потому что в ее присутствии длится жизнь длиной почти в столетие, уводящая культурную память и еще много дальше – за горизонт советской эпохи к чему-то, что кажется почти небывшим, почти литературой. Было ли?

Приходишь на угол Козленской и Зосимовской (когда-то – недоброй памяти Урицкого и Калинина), поднимаешься на третий этаж – пятая квартира. Звонишь, как двадцать, тридцать, сорок лет назад: «Здравствуйте, Ирина Викторовна». И понимаешь – было, а главное – есть. Живо человеческое достоинство, мужество пережить и остаться собой, рассеять морок любого времени и порадоваться жизни, продолжающейся несмотря ни на что.

2014

Мы встречаемся не часто. Скорее редко. Обычно где-нибудь на вологодской улице. И каждая встреча для меня начинается открытием, к которому пора бы привыкнуть: Зельман Шмулевич все тот же, каким был тридцать лет тому назад, когда классным руководителем выпускал нас из первой школы, и каким восемью годами ранее вошел в наш класс – учить английскому языку.

В вологодских вузах, техникумах и училищах для тех, кто на вопрос о преподавателе иностранного языка может ответить: «Щерцовский», – экзамен фактически заканчивается. С ними все ясно. Щерцовский – имя, гарантирующее качество. Качество, как будто бы даже независимое от способностей и желания ученика разобраться в хитросплетениях английских времен и выпутаться из немецкой фразы. Одни знают лучше, другие хуже (порой много хуже), но для всех иностранный язык перестает быть непреодолимым и пугающим барьером. Проходят школу, в которой если и не выучивают язык (из-за самих себя), то все равно (помимо себя) видят, как это делается, и при необходимости в будущем с неожиданной легкостью овладевают им.

Я думаю, что с этим умением от Зельмана Шмулевича уходят все, включая и тех, кому на его уроках неизменно выпадала роль героев-злодеев. Впрочем, кому она не выпадала? Стремительной, упругой походкой явление – не учитель, громовержец. Черной молнией взгляд – в класс. Застыли. Рука резко брошена на хлипкий учительский столик – вниз. Все, что на нем, летит к потолку – вверх. Гробовая тишина и сквозь нее: «РазгильдАи».

Незабываемый спектакль урока. Всегда завораживающий, в какой-то момент заставляющий оцепенеть от ужаса перед этим взрывом темперамента, но никогда не унижающий. Прежде всего потому, что не только обращение к ученику было на «вы» – нечастое в те годы, но и отношение к нему было на «вы», с внутренним достоинством и уважением. А урок был спектаклем, действом, без которого невозможно заинтриговать и, следовательно, вовлечь, делая каждого в классе участником происходящего. В те годы едва ли школьная методика предполагала создание атмосферы, путем погружения в которую нужно было учить языку. На уроках Зельмана Шмулевича была и атмосфера, и погружение в нее, столь необходимое тем, кто никогда не видели живого иностранца, не слышали живой речи. Это происходило благодаря великолепному знанию учителя, его таланту и доверию к нему: он знает, он ведь бывал там, для него языки не мертвый учебник.