Федор Плевако - Самые яркие речи

Но довольно об этом. Темное происхождение и ничтожность добытых обманом векселей явны, явно и участие подсудимых. Оно вызвало со стороны Сиротского суда преследование, к нему присоединилась Медынцева. Началась борьба. И какие же средства для этой борьбы затеяла игуменья?

Игуменья подрывает значение следствия тем, что поданная Медынцевой жалоба писана не ею, а мною, а ею подписана. Да, это так. Но что же из этого? Разве просьбы, подаваемые суду, пишутся теми, кто подписывался? Разве вы, являясь к вашему поверенному или знающему законы человеку, заставляете его под ваш диктант писать нужные бумаги? Вы излагаете ваше желание, просьбу, обстоятельства, а знающий человек или адвокат даст отделку или форму бумаге. И мне странно, что на это обращено внимание ваше не только подсудимыми, но и защитой игуменьи. Разве в вашем портфеле о вашей деятельности нет таких случаев, разве вы стесняете себя способом выражения неразвитых просителей, заявляющих свои справедливые, но неловко выраженные просьбы? Адвокат не писарь; он обязан согласоваться с желанием, а не развитием клиента.

Защита подрывает дело, указывает на нравственные недостатки таких свидетелей, каковы Толбузин и Ефимов, и ставит это в укор обвинению. Да разве они – основа дела, разве на них держится дело и наше требование? С доверием к Толбузину мы не относимся: два года приближенный игуменьи, два года наперсник ее торгово-промышленных тайн, пособник ее в делах Медынцевой, мог ли он остаться добросовестной личностью? Он – улика, живое обличение игуменьи. Он страшен нам, и опека ни минуты не сомневается в его вредном влиянии на Медынцеву. Но на суд нельзя тянуть человека нехорошего, пока не уловят его в делах. А ведь Толбузин именно и стоит в таком положении. Говорят, что ему и Трахтенбергу дан был вексель на 6 тысяч рублей от имени Медынцевой. Но ведь вексель этот нашелся не у него, а у игуменьи, и написан он на имя одного Трахтенберга. Он сознает, что расписку в 6 тысяч рублей игуменья просила его написать на его имя, но мы ее не могли найти. Словом, пока Медынцева была в руках Макарова и игуменьи Митрофании, явилось на сотни тысяч векселей, а теперь, пока не оторваны еще от Медынцевой Ефимов и Толбузин, никаких обязательств не появляется.

А если эти люди, обойдя бдительность теперешней опеки, сумеют воспользоваться Медынцевой, то разве сегодня же закроется суд на Руси? Уйдете вы домой – на ваши места сядут другие; вот эта решетка и скамья подсудимых не уберется; мы не устанем просить тех, кто займет ваши судейские места, о законности и правосудии. Новая опека – опека энергичная. С передачей в руки ее дел Медынцевой судебная власть встретила поддержку и ни малейшего противодействия. Медынцева в первый раз спокойна и довольна ею. Начинать же с Толбузина и Ефимова было бы бестактно. Это маленькие и неопасные злодеи. Преследуя маленьких, мы даем дерзость большим, а справившись с большими, до маленьких дойти всегда успеем. Когда, войдя в кладовую, хозяин выгоняет тайно забравшихся крыс, и мыши разбегутся по норкам. Далее адвокат разобрал показание инокинь и показаниям монахинь Магдалины и Зинаиды противополагал показание монахини Феодосии.

Она сперва дала благоприятное для игуменьи показание, но затем, мучимая совестью, показала следователю, что она боялась депутата от духовного ведомства, оттого и говорила, что вексель Медынцевой она писала по приказанию игуменьи. Ее слова: «Я в монастырь пошла не для того, чтобы лгать», ее слова: «Я под присягой лгать не могу…» Какой укор игуменье, какое обличающее тайну ее обители слово!

От тех показаний, в которых есть все, кроме правды, как разнится свидетельское показание архимандрита Григория! Вот свидетель не из подвластных игуменье Митрофании, свидетель, носящий на себе высокий сан монашества и долг священства. Глядите, как он держит себя на суде. Одно слово его за игуменью могло бы поколебать обвинение, но он дорожит правдой и поэтому ничего полезного не может сказать для обвиняемой. Тою же правдой дорожит и выше его стоящий архипастырь митрополит Иннокентий, письмо которого мы прочли вчера. Каждое слово, каждое выражение его знаменательно. Вы помните, что игуменья, по словам владыки, два раза привозила к нему Медынцеву. «Раз она была одета, – говорит митрополит, – неприлично, крайне бедно, а другой раз прилично». Слышите: не успела еще сшить ей приличного платья, а везет уже к владыке. Зачем такая торопливость? Ответ в том же письме. «Игуменья, – продолжает архипастырь, – сказала, что Медынцева жертвует общине дома», что Медынцева подтвердила. Вот зачем ее привозила игуменья Митрофания. Не успела одеть, а уже берет с нее дом. Заметьте еще, что у владыки эта словоохотливая женщина, которая здесь говорила так много о себе, о своей опеке, молчит и только подтверждает чужую речь – речь игуменьи. Слышите ли вы в этом ту деятельность, которую мы и доказываем, что игуменья держала Медынцеву в руках и заставляла ее только подтверждать ее слова, запрещая всякую от себя исходящую беседу, всякое проявление своей личной воли?