Георгий Почепцов - Когнитивные войны в соцмедиа, массовой культуре и массовых коммуникациях

Реально Дж. Бойд предложил способ управления противником [1–3]. Рефлексивное управление как способ управления противником является также базой российских информационных операций [4–5]. То есть воздействие на «другого» является важной задачей в военном деле.

Бойд считал, что сегодня нельзя принадлежать к школе Клаузевица, поскольку много произошло после 1832 года, нельзя по этой же причине принадлежать к школе Сунь-Цзы, поскольку слишком многое произошло после 400 года до нашей эры.

Сделанное Бойдом не зависит от технологий, это модель мышления, способа принятия решений, что будет важным всегда. Идея противостояния состоит в том, что цикл НОРД надо проходить быстрее своего противника. Если мы будем мешать противнику принимать правильные решения, то он будет действовать в результате своих неправильных решений. А это с неизбежностью ведет его к проигрышу.

Когнитивная война – это воздействие на высший уровень мышления человека, его смыслы и ценности, которые предопределяют его поведение. Меняя их, меняя интерпретации физических событий, мы в результате ведем его к иному типу поведения.

Ричард Шафрански еще в 1994 году (это были первые работы в области информационного противодействия, созданные полковниками американского авиауниверситета) подчеркивал важность ментального измерения и высших ценностей, поскольку военные действия направлены на принуждение оппонента подчиниться чужой воле. Ричард Шафрански говорит: «Знание ценностей противника и использование его репрезентативной системы позволяет нам соотносить ценности, общаться с мозгами противника на вербальном и невербальном языке врага» [6].

Противник всегда нуждается в информации, поэтому многое делается так, чтобы получаемая им информация не просто была неверной, а вела его к неправильным решениям. А в условиях быстрой смены картинки ситуаций, характерной для военных действий, у противника даже нет времени на полную проверку получаемой информации.

Владимир Лепехин увидел результаты такого программирования поведения во всем мире: «Люди уже не просто разобщены и дезориентированы. Они максимально индивидуализированы и сориентированы на получение строго отмеренных порций реальных и виртуальных благ. Массовый индивид все больше программируется на действия в параметрах и диапазонах, исключающих суверенное и осмысленное поведение» [7].

Когнитивные войны можно увидеть на самом высоком цивилизационном уровне, о чем писал С. Хантингтон [8–9]. И это понятно, поскольку цивилизации и религии покоятся на несовпадающих базовых наборах ценностей. И раз они не совпадают, это становится базой для конфликта.

Израиль признает, что военные не умеют работать с инструментарием когнитивной войны [10]. В то же время значимость традиционной военной силы падает. То есть работа с телами гораздо проще работы с мозгами.

Сегодня работает множество машин влияния, под которые подпадает любой человек, поскольку как потребитель он должен все время отдавать кому-то деньги за товары и услуги. Этот термин «машина влияния» предложен в одном из военных исследований для нового вектора угроз, создаваемого с помощью алгоритмического порождения контента, личностного таргетинга и распространения с помощью пожарного крана [11].

Реклама, паблик рилейшнз, политические технологии толкают нас к выбору чего-то одного из однотипного набора объектов с одновременным запретом обратиться к конкурирующему типу объекта. В политике запрет на другого выражен еще более ясно, поскольку большой объем политической рекламы составляют отрицательные сообщения об оппонентах, чего нет в случае рекламы товаров.

У российской пропаганды К. Пол выделяет такие отличительные черты [12–13]:

– большие объемы и многоканальность;

– быстрая, непрерывная и повторяющаяся;

– нет соответствия объективной реальности;

– нет логичности.

Кстати, авторы считают, что некоторые такие характеристики явно контринтуитивны, но все равно почему-то работают.

При этом российские модели когнитивной войны и взгляд на нее отражают желание защититься от западного влияния, а не выстраивание чего-то своего собственного (см., например, [14]).

И это можно объяснить тем, что в этом плане Россия оказалась без своей базы, а западную использовать для борьбы с Западом как-то не с руки.

Михаил Хазин так видит схожую проблему: «С геополитическим [языком – Г.П.] сейчас пытаются бороться на государственном уровне, по крайней мере, в России, хотя получается плохо. Поскольку базовые понятия все равно описываются в рамках примата „западных” ценностей, ответа на вопрос „а зачем вы, в смысле, Россия, идете против всех?” в рамках этого подхода найти не удается. Нет, можно вернуться в термины советские (что иногда делается), но тогда сразу возникают встречные вопросы типа: „А зачем вы драпируете Мавзолей Ленина на праздновании Дня Победы 9 мая, если именно к нему бросали знамена побежденной Германии?” И в результате у наших властей возникает жуткий когнитивный диссонанс, с которым пока они бороться не научились. Как следствие, кстати, Кремль все время проигрывает идеологические войны. Поскольку отказаться от схем, основанных на „западных” ценностях он (пока?) не может, а патриотические схемы в рамках соответствующих ценностных конструкций и терминов описывать не получается! Вот все и ловят кремлевскую пропаганду на противоречиях. А она, не в силах внятно объяснить в чем причина, начинает бороться не с объективной причиной сложностей, а с теми, кто на них указывает. Последний законопроект о клевете тому пример. Рабинович, ну вы определитесь, право слово, крестик или трусы! Ну, или, иначе, патриотизм или либеральные ценности!» [15].