В Жирмунский: Поэзия Александра Блока

И стало беспощадно ясно

Жизнь отшумела и прошла...

Безнадежная пустота и скука, как тяжелое похмелье, сменяют безмерные восторги и страдания прошлых лет. Наступает "седое утро", а за ним - "день жестокий, день железный"

О, как я был богат когда то,

Да все-не стоит пятака,

Вражда, любовь, вино и злато,

А пуще-смертная тоска...

Отвращение к прошлому и безнадежность в будущем, а в настоящем - та безъисходная печаль и скука, та "ацедия", о которой говорили старинные религиозные писатели, или употребляя более, новые и менее значительные аналогии- "мировая скорбь" или Бодлеровский "сплин"- постепенно овладевают поэтом,. как некая метафизическая болезнь души, "таинственно и неуклонно снедающий меня недуг" (ср. особенно "Пляски смерти", "Жизнь моего приятеля" в отделе "Страшный Мир".

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века

Все будет так. Исхода нет.

Умрешь - начнешь опять сначала,

И повторится все как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь.

Быть может, самое глубокое выражение этой последней ступени в развитии поэта-романтика дает стихотворение "к Музе", знаменательно предпосланное III Книге. Здесь Муза и возлюбленная сливаются в одном образе, интимный и личный опыт любовного переживания расширяется в сверхличное истолкование вопроса о смысле жизни, познаваемой через любовь. По глубине и мощи трагического ощущения жизни Блок приближается здесь к наиболее зрелым стихотворениям Тютчева, посвященным его трагической "последней любви" (ср. словесное совпадение в начале- Тютчев: "Есть и в моем страдальческом застое..."

Есть в напевах твоих сокровенных...

Роковая о гибели весть,

Есть проклятье заветов священных,

Поругание счастия есть.

И такая влекущая сила,

Что готов я твердить за молвой,

Будто ангелов ты низводила,

Соблазняя своей красотой...

...Я не знаю, зачем на рассвете,

В час, когда уже не было сил,

Не погиб я, но лик твой заметил,

И твоих утешений просил?...

...И коварнее северной ночи,

И хмельней золотого Аи,

И любови цыганской короче

Были страшные ласки твои.

И была роковая отрада,

В попираньи заветных святынь,

И безумная сердцу у слада

Эта горькая страсть, как полынь!..

В чем источник трагического в этом стихотворении, глубочайшей разорванности и отчаяния в самой любовной страсти? В таких словах говорит не простое, обычное страдание любви, но безмерно углубленное душевное мучение, религиозная болезнь какой-то особенной остроты. "Страшные ласки" возлюбленной (вспомним еще: "страшная сказка", "страшный мир", "объятья страшные", "попиранье заветных святынь", "красота"-не как радость, а как "проклятье" ("все проклятье твоей красоты!" - все это открывает перед нами особый мир переживаний, о которых яснее всех говорит Достоевский, как призванный истолкователь мистической жизни современного человека.

"Красота это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому, что неопределенная, а определить нельзя, потому что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут!...красота! Перенести я потом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, во истину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает, что такое даже, вот что уму представляется позором, то сердцу-сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь, что в Содоме она и сидит для огромного большинства людей-знал ли ты эту тайну или нет? Ужасно, что красота не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы - сердце людское".

В этих словах Достоевского раскрывается наиболее глубокое религиозное истолкование трагической поэзии Александра Блока. Что завело поэта Прекрасной Дамы на такие пути, от "идеала Мадонны" привело его к "идеалу Содомскому?" Мистическая жажда бесконечного, искание небывалых, безмерных по своей интенсивности переживаний, мгновений экстаза-пусть в грехе и страдании, однако сохраняющих или обещающих тот "привкус бесконечного" (gout de l?Infini), без которого обыденная жизнь кажется однообразной и бессодержательной в своих простых и скромных страданиях и радостях. В этом смысле, как было уже сказано, взволнованное предчувствие явления Божественного в чистой и непорочной юношеской любви порождается тем же устремлением, как страстные и грешные увлечения последних лет. "В Содоме ли красота?" И там и злее поэт-романтик является искателем, бесконечного счастья.