Николай Пирогов - Понемногу о многом

Но получалось все не так, как нам бы хотелось. Видя нашу интеллигентскую нерешительность и деликатность, Володька стал наглеть. Повел себя как диктатор местного масштаба – нашего края деревни. Мы обычно приезжали в пятницу поздним вечером, а в субботу с утра, не спрашивая разрешения, он заходил на наш участок, осматривая внимательно все, что попадалось на глаза, и по ходу комментируя: «Это я видел! А это, кажись, сейчас привезли». Глядя на саженцы, изрекал: «Правильно, надо сажать, надо. Молодцы!» И продолжал болтать дальше в таком же духе. Поняв нашу слабость, держал он нас в постоянном напряжении, намекая, что дом может сгореть, дескать, в деревне это бывает нередко.

Терпели его поведение года два, не меньше. Последним его «подвигом» было вторжение в нашу избу во время завтрака, когда все собрались за столом. Вошел, не спросясь, не здороваясь, открыв дверь настежь, и начал хозяйский обход всех углов, приговаривая все так же: «Это я видел! А это сейчас привезли!» и т. д. Мое терпение слетело с предохранителя. Поскольку когда-то обучался специальным приемам и некоторые навыки сохранились, мгновенно и очень ловко заломил ему руку за спину, ухватил за штаны и, поставив его на цыпочки, выволок наружу. А там, на лужайке, подсечкой бросил его навзничь на землю, поднял и перекинул через нашу невысокую ограду. Эффект был поразительный: Володька был ошарашен, полностью потерял ориентацию и довольно долго лежал без движения за оградой. А я стоял, распаленный, и смотрел на него, лежащего. Вдруг подумал: «А я ведь мог его искалечить!» Защемило внутри: «Что же я наделал!» Наконец, он поднялся сначала на колени, потом встал в полный рост и, не оглядываясь, слегка согнувшись, посеменил к своему дому. Я облегченно вздохнул.

С этого дня у нас началась настоящая мужская дружба. Если раньше он обращался ко мне не иначе как по имени в свойственном ему нахально-пренебрежительном тоне, то теперь – коротко и уважительно по отчеству – Леонидыч. Я стал признанным лидером, а он – подчиненным, который, как и бывает в реальной жизни, позволял себе иногда немного ослушаться главаря, но поскольку хорошо помнил убедительные аргументы моего лидерства, как зверек, порычав тихонько в сторону, неизменно смирялся со своим теперешним положением.

Узнал, что я, оказывается, профессор, и понял, что нашел, наконец, достойного собеседника, затевая многочасовые выступления, охватывая ими самую широкую тематику. Вот здесь я уже был бессилен и противиться ему не мог. Происходило это каждый раз одинаково: Володька располагался поудобней снаружи ограды, повисая на ней так, что видна была одна голова да руки, и начинал выступление. Ответа он не требовал, просто высказывал мнение по разным вопросам, от балета до положения, например, в Нигерии. Фразы у него не имели логического начала, а конец их без всякой паузы переходил в сообщение, далекое от предыдущего.

Что делают люди, вырвавшиеся на дачу на два выходных дня? Как правило, интенсивно трудятся на своем участке. Вот, бывало, приедешь в Мешково и не знаешь, за что хвататься, дел невпроворот. А в это время сосед-бездельник осыпает нас многочасовой словесной шелухой. Решили совместно всей семьей: пускай болтает, будем воспринимать это как местную экзотику. Но иногда все же, когда терпения не хватало, скажешь ему: «Володь, заткнись, шел бы ты домой!» Бывало, что и послушает, а чаще заканчивал тогда, когда уставал. При этом темы у него никогда не исчерпывались, потому что ему ничего не стоило в одном и том же выступлении повторить сызнова ранее сказанное. И что интересно, Володька на грубость не обижался, чувствовалось, что он искренне считал, что речи его умные и полезные, но не все его понимают, даже эти высокообразованные москвичи.

Много лет спустя довелось слушать выступление В. Жириновского перед студентами-первокурсниками. Он говорил долго, легко перескакивая от одной проблемы к другой, не связанной с предыдущей. Между делом заявил, что говорить он может, если надо, не останавливаясь, не меньше восьми часов. Тогда же подумалось, что в партии Жириновского Володька с его ораторскими способностями был бы, вероятно, не последним человеком. И еще пришла мысль, что Володька, по сути, – Жириновский местного масштаба. В деревне он был не в чести за лень и попрошайничество, а вот за речи – уважаем: так гладко и много говорить никто из односельчан не умел. А известно, что когда сам что-то не умеешь, в других это особенно ценишь.