Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

Народ соответственно знает два состояния: первое – когда он «безмолвствует» или, как в беловом автографе «Годунова», покорно повторяет: «Да здравствует царь Дмитрий Иванович». В этом положении он вполне заслуживает обращения: «Молчи, бессмысленный народ!» Но есть и другое – когда масса ионизируется, когда она делает свой выбор: этот самый народ не вечно будет стоять на коленях или тереть глаза луком, дабы вызвать слезы. Иногда прав Гаврила Пушкин: «Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов? Не войском, нет, не польскою подмогой, но мнением; да! мнением народным». В остальное время народное мнение не значит почти ничего. Что заставляет «мнение народное» меняться? Прямая, откровенная, демонстративная бессовестность власти; народ терпит, когда с него дерут семь шкур, но не терпит, когда его кодексом открыто пренебрегают. Он готов терпеть царя-злодея, но не готов терпеть царя-Ирода. Правда, есть у народа и еще одна, не самая приятная черта: он отлично чувствует силу – и не готов ей сопротивляться. Ненависть к царю Ивану вымещается не на нем, а на Борисе Годунове. Пушкин народу не льстит – он в этом не нуждается; льстят ведь ему обычно те, кто как раз и дерет эти шкуры. Пушкин любит народ в минуты объединяющего всех вдохновения – такого, как во время «Грозы двенадцатого года» или в дни Полтавы.

Пушкину часто приписывают особого рода альтруизм в любви – основываясь, конечно, на «Я вас любил так искренно, так нежно, // Как дай вам бог любимой быть другим». Это не слишком вяжется с «Желанием славы», со знаменитой арапской ревностью, с «Сожженным письмом», с самим поведением Пушкина, который никогда в быту не отступает от собственных, прокламированных в лирике или прозе жизненных правил. Ревность неизбежна, как мстительность, которую Пушкин с тем же своим арапским темпераментом включал в число христианских добродетелей (мщение потому к ним относится, что оставлять мерзость неотмщенной значит к ней присоединяться, разделять ее). Чем же объяснить это милосердное напутствие? Тем, что, по Пушкину, любовь нужнее всего любящему – в этом ее высший эгоизм; смысл любви не в обладании, не в любовной удаче, не в торжестве над соперником, а в тех чувствах и той поэзии, которую из нее можно извлечь. И если превращение любви в лирическое переживание состоялось – большего желать невозможно; это то самое, что Набоков называл «похитить мед». Эгоизм поэта – и высшая его доблесть – не в том, чтобы добиться взаимности, а в том, чтобы извлечь поэзию из невзаимности (или удачи, это уж как повезет). Можно сказать, что при таком подходе личность возлюбленной не столь уж важна – и это будет отчасти верно: о любви к Анне Керн написано: «Я помню чудное мгновенье», а о самой Анне Керн в частном письме – совсем другое. Когда женщина преображена любовью поэта, она перестает быть собой – и только поэтому Пушкин мог увидеть Мадонну в Наталье Гончаровой; подлинная Гончарова либо вовсе его не интересовала, либо вызывала у него рассеянное «ты прелесть». Красота столь же мало зависит от морали и даже от характера, сколь гениальное творение – от личных фобий и маний поэта; Пушкин выбрал себе уж подлинно ровню, которая за свою красоту (как и он – за свой гений) ни в малой степени не отвечала. «Поэзия выше нравственности – или, по крайней мере, совсем иное дело». Гениальность нельзя заслужить – она, как и красота, как и сословные предрассудки, честь, история, Родина, нам «дается». Мы их не завоевываем, а получаем даром – как поручение; и всю жизнь за них платим. Он так же поплатился за свою гениальность и честь, как она – за свою красоту.

Легко сказать, что этот нравственный кодекс труден для исполнения, но и Россия нелегка для жизни. Легко сказать, что этот кодекс холоден, но и Россия холодная страна. Однако, для того чтобы следовать простым пушкинским правилам, у нас есть мощнейший стимул – его поэзия с ее сверхъестественной силой воздействия, его личность с ее безмерной притягательностью, его судьба с ее отвагой и гармонией. Не надо только делать вид, что доброта, снисходительность и терпение приближают нас к пушкинскому идеалу. Поэзия, как и любое другое подлинное служение, – дело кровавое: «И жало мудрыя змеи // В уста замершие мои // Вложил десницею кровавой» – так говорят о хирургической операции, а не о вдохновении. Пушкин отдал все и победил. Это и есть главный урок его жизни, смерти и бессмертия.

Прогноз (отчасти сбывшийся) состоял в том, что традиционная этическая система христианского мира в России не прижилась, это будет заявлено вслух, а дальше она скорректируется. Впоследствии эту мысль в замечательной статье «Дырка вместо этики» развил Андрей Архангельский. Но сказать, чтобы другая этическая система начала формироваться, пока нельзя: точнее, действует прикладная этическая модель: поступай как можно хуже, и тебя станут считать сильным, ибо этические законы на тебя не распространяются. Этика Пушкина – наиболее, пожалуй, органичная для России – пока так и не отрефлексирована, где уж следовать ей в реальности.