Кирилл Кобрин: На пути к изоляции. Дневник предвирусных лет (+ карантинный эпилог)

Это действительно эссе; как обычно у Барнса, который знает эпоху Второй Империи и Третьей Республики, кажется, лучше, чем кто-либо тогда и после, в тексте множество персонажей, большинство – его любимцы. С Жюля Ренара он начинает, продолжает Лотреком, Ренуаром, Сезанном, Моне, Джорджем Муром, Уистлером, Малларме, Золя, Мопассаном и даже Пюи де Шаванном. Последний там довольно забавно присутствует. «Полин» (если она существовала; в любом случае, к Дега ходили несколько натурщиц с таким именем) рассказывает «Алис Мишель», что старый художник был груб, вспыльчив и все такое, хотя иногда менял тон и становился милягой. Пожилой человек, что тут скажешь, к тому же слепнувший; кто из нас с годами становится лучше? Да, к старости Дега еще и антисемитом заделался. Но при всем при том он никогда не пытался сделать натурщицу любовницей; хоть и грубиян, но Дега был джентльмен в каком-то смысле. «There wasn’t any Weinstein stuff going on», – слегка пародируя американский английский, пишет Барнс. Как известно, отсутствие харвивайнштейновщины было в то время редкостью в арт-мире. Барнс приводит историю, которая меня развеселила (а что положено делать 31 декабря, как не веселиться?): «Совсем непохоже, к примеру, на Пюви де Шаванна, который обычно говорил натурщицам: „Не хотела ли бы ты посмотреть на член великого человека?“». Надо же, совершенно отстойный живописец, но предвосхитил наше время; нынче бы он рассылал такие вопросы в твиттере или преследовал ими секретарш. Впрочем, сладкий живописный шаваннизм – он идеально вписывается в сегодняшние интеллигентские представления о «прекрасном» – если, конечно, спрашивать людей честно, обещая не выдавать, а то они начнут тереть вам уши про Энди Уорхола или Ротко.

В общем, лежу я на чужом просевшем черном диване в съемной квартире в китайском городе черт знает где 31 декабря и развлекаю себя creme de la creme английской эссеистики о creme de la creme европейского искусства. Это уже какой-то такой старомодный эстетизм, что хочется задать себе вопрос – на самом ли деле со мной все это происходит? Слишком похоже на колониальный роман, то ли Грэма Грина, то ли кого еще. Только теперь получается, что я приехал не из метрополии в колонию, а наоборот. Ведь здесь, в Китае, Сингапуре и прочих подобных местах, будущее, а у нас, в Европе, прошлое, еще относительно актуальное, но в той лишь степени, в которой за него заплатят деньги (сейчас или потом, неважно) люди из краев будущего. Эта мысль меня тоже развлекает.

Но главное другое. Что-то такое во Франции происходило (конечно, приблизительно) с 1830-го по 1930-й. Нигде больше не было такой удивительной концентрации великого арта и великой литературы. Политически годы не самые лучшие для Франции: три революции, Наполеон III и его жалкий крах, эта несчастная Первая мировая. Но вот со стороны самого интересного, самого главного, это время от Делакруа до Дюшана, от Нерваля и Бодлера до Пруста и Валери. А между ними даже не десятки, а, пожалуй, целая сотня имен. И все это тесно переплетено; такая ткань, даже не просто «культурная», а ткань жизни, что ли. Собственно, эти люди придумали большую часть нашего визуального и текстуального обихода. Это, кстати, остро чувствовал Беньямин, но для себя ограничивал данный период лишь Второй империей, 1850–60-ми. Правильно делал; все целиком в голове уместить невозможно. Что Барнс понимает, оттого вытягивает из этой ткани лишь отдельные ниточки, но подробно разбирает, с какими другими они там были сплетены.

М-да. А здесь пустота, черный диван, за окном unhealthy, нормальное красное вино в магазине стоит в полтора раза дороже, чем в Лондоне. Сымитировал богатую культурную жизнь: заказал себе на амазоне книгу эссе Барнса о художниках, что вышла в 2015-м. Будет ждать меня в Лондоне. Называется Keeping an Eye Open. Хороший лозунг. Будем держать глаза открытыми весь 2018-й, несмотря ни на что.

Ну вот, слава Богу, начался. Кажется, первый раз в жизни отмечал НГ в одиночестве. Понравилось. Еще больше понравилось, что здесь не было фейерверков, по крайней мере в той части Чэнду, где я живу. Конечно, на китайский Новый год их будет полно, но я уже уеду. Не знаю почему, но меня злят салюты и фейерверки. Что люди хотят показать или доказать, расстреливая небо? В кого они там целят? В Бога? Он давно умер – а в другой версии, он вечен и никогда не умрет. В общем, получается бессмысленный перевод боеприпасов. Или же люди посылают ему, Богу, сигналы, мол, мы здесь и умеем радоваться? Но он и так знает, всеведующий же. Или они освещают столь затейливым и хлопотливым способом небо, чтобы вглядеться: нет ли там кого? Но и здесь промашка; как известно, Гагарин летал и никого на небесах не обнаружил. Остается одно: фейерверками и салютами проецируют наверху то, о чем мечтают, отчаянно мечтают, находясь внизу. Ну или то, что они воображают по поводу небесной жизни. Тогда это уже род наскальной живописи первобытного человека: технически более сложно, конечно, но по интенции – то же самое. То есть стрельба по небу – род примитивного по сути, но сложного по исполнению искусства. Тогда возникает вопрос: зачем? Ну ведь и так в мире полно искусства: старого и нового, какого хочешь. Видимо, не хватает – особенно тем, кто в музеи и галереи не ходит или ходит крайне редко. Праздничная стрельба в небо – истинно популярное искусство, пожалуй.