Нил Гейман - Вид с дешевых мест (сборник)

Однако рассказы – это нечто совсем другое, нечто уникальное для Уэллса как автора.

Говорят, что золотой век научной фантастики – это когда тебе двенадцать лет. Так что можно считать (или, если угодно, оспаривать), что Уэллс писал свои рассказы для двенадцатилетних читателей – или для двенадцатилеток внутри взрослых. Его сюжеты обычно асексуальны, беспроблемны и прямолинейны.

(Личная поправка: я читал эти рассказы по большей части в одиннадцать, обнаружив толстый сборник «Научно-фантастических рассказов» Герберта Уэллса в красной обложке на полке в классе. За следующие пару лет я перечитал его несколько раз, совершенно зачарованный и «улетевший». Рассказы, вне всякого сомнения, были старыми, но ни пыльными, ни анахроничными, ни даже устаревшими не ощущались. Цветение причудливой орхидеи искренне пугало меня, а неудовлетворительная природа волшебной лавки оставила в не менее искреннем недоумении. Это было хорошо.)

Это истории об одержимости, об откровениях и открытиях. Некоторые из них лягаются, а иногда и встают на дыбы. Но по большей части это фактически репортажи очевидца, со всеми их ограничениями, но и со всей мощью. Нам снова и снова рассказывают о том, что произошло, что можно было увидеть собственными глазами, и очень мало сверх этого, а дальше оставляют делать собственные выводы. Вопросы, но не ответы. Действительно ли того человека затянуло в четвертое измерение, где он повстречал голодных тварей духовного плана? Что он на самом деле увидел? Правда ли кефалоподы-людоеды высадились на невозмутимые английские берега и принялись пировать человечьей плотью? Что такое творило обряды в океанских глубинах? Как хрустальное яйцо попало в магазин и где оно сейчас? Мы знаем исключительно то, что видели люди, и это по-своему убедительно.

Есть старое правило, что в короткой истории происходит только что-то одно. Рассказы Уэллса это подтверждают. Его стиль очень эффективен: он хорош ровно настолько, насколько нужно, без лишних украшений. И все же лучшие из них прочно застревают в памяти – именно последствиями, послевкусием.

Очень часто это истории о несбывшемся откровении. В уэллсовском мире плод древа познания остается несъеденным – не потому, что съесть его страшно или трудно, а просто от смущения и растерянности. Тайное знание или нечто не менее волшебное (секрет изготовления бриллиантов, яйцо, в котором видно жизнь на Марсе, или формула невидимости) оказывается потеряно для мира. В конце многих рассказов мир остается неизменившимся – при том, что он мог измениться, полностью и необратимо. Если одно из назначений научной фантастики – подготовить нас к переменам, рассказы Уэллса как раз и положили начало этому процессу, описанному Дарвином. Уэллс был ученым или, по крайней мере, в молодости писал и преподавал научные дисциплины, а учил его студент Дарвина, так что ни теория, ни практика науки его не пугали. Своей фантастикой Уэллс просвещал людей, воспевая перемены и одновременно предупреждая о том, что они могут значить.

Самые успешные рассказы Уэллса мы бы сейчас вообще не сочли рассказами – ну, не вполне, по крайней мере. Это журналистика и описания всяческих казусов: история о плотоядном спруте выглядит как статья из научно-популярной газеты рубежа веков, а рассказ о вооруженных ядом разумных муравьях заканчивается за пятьдесят лет до грядущего захвата ими Европы (дело, напомню, было в те комфортные времена, когда еще не существовало ни кораблей-контейнеровозов, ни реактивных самолетов). И это не слабость, не недостаток – напротив, именно в этом рассказы черпают изрядную долю своей силы и воздействия на читателя, и благодаря этому могут считаться ранними побегами научно-фантастического семейного древа: научная фантастика – это отчасти литература идей, а некоторые уэллсовские рассказы – это почти чистая идея, не испорченная ни сюжетом, ни нарративом. И все же по сегодняшним стандартам (равно как и по стандартам того времени, когда писал Уэллс) это не работает. Это не настоящие правильные рассказы, и Уэллс принял этот упрек близко к сердцу, когда писал в 1911 году предисловие к «Стране слепых и другим рассказам»:

Мы страдали и продолжаем страдать от априорной критики. Сегодня критик заявляет, что работа такого-то драматурга очень мила и интересна, «но это никаким образом не Пьеса», – и вот мы уже в пучине разговоров о рассказе как жанре и меримы всевозможными и совершенно произвольными аршинами. В какой-то момент возникла тенденция относиться к рассказу как к форме не менее определенной, чем, скажем, сонет, а не к тому, что может узнать за двадцать минут чтения или около того всякий, кто одарен отвагой и воображением. То ли мистер Эдвард Гарнетт, то ли мистер Джордж Мур в самом своем яростном анти-Киплинговском настроении изобрел различие между рассказом и анекдотом. Рассказ – это непременно Мопассан; анекдот же – нечто презренное и отвратительное.