Михаил Пеккер - Наши за границей

«Ну да, сегодня же суббота», – вспомнил я и посмотрел на часы. Шесть вечера, до дневной молитвы еще часа два. Он, наверное, вышел прогуляться. Странно, но этот немолодой человек каким-то странным образом вписывался в детские крики, разноцветные кепки, снующие велосипеды, самокаты, полуголые тела молодых девушек, крепкие фигуры парней, бабушек и дедушек, бурно обсуждающих цены в магазинах и последние новости из России. Он был той необходимой частью Мира, без которой он теряет свою цельность, законченность. Неожиданно ортодоксальный еврей остановился возле моей скамейки и приятным голосом спросил:

– Вы не будете против, если я присяду?

– Да, конечно, – ответил я и слегка отодвинулся.

– Вы, наверное, из Киева? – спросил он тем же приятным голосом.

Я усмехнулся:

– Здесь две третьих из Одессы и одна треть – из Киева.

Он засмеялся:

– Да, москвичей и ленинградцев здесь редко встретишь. Значит, вы из Киева, как и я. Мое еврейское имя – Лейбл, а до этого, – Лейбл улыбнулся, – меня звали Володя.

Я тоже представился, и дальше пошел обычный разговор, где вы жили и когда приехали. Когда официальная часть закончилась, Лейбл-Володя начал рассказывать о себе:

– Я родился, когда родителям было за 40, и был не только поздний, но и первый ребенок у еврейских родителей. Поэтому вы понимаете, как они меня любили и баловали, тем более что детей у них больше быть не могло. Мы жили в большой трехкомнатной квартире с бабушкой, ей было хорошо за 70, но была она вполне бодрой и здоровой женщиной.

В четыре года я был довольно развитым ребенком: мог складывать и вычитать в пределах 100, читал по слогам, всему этому меня научили бабушка и папа.

Однажды, я не помню почему, бабушке нужно было срочно уйти, и она оставила меня одного в квартире. А когда вернулась, меня дома не было. Она проверила все комнаты, шкафы, заглянула под все кровати: Вовочки, то есть меня, нигде не было.

Бабушка моя была по натуре человеком рассудительным и в панику не впала.

«Куда же он мог подеваться? – рассуждала она вслух. – Дверь закрыта, не мог же он ее открыть – ключа-то у него нет. Все окна тоже закрыты, он должен быть где-то здесь». Она опять заглянула под все кровати, во все шкафы – меня не было нигде.

Бабушке ничего не оставалась, как позвонить маме в поликлинику, где она работала участковым врачом.

Хорошо, что мама уже закончила прием и смогла сразу приехать.

Они обшарили весь дом, осмотрели все шкафы в комнатах и на кухне, отодвинули даже диван в гостиной, опять посмотрели под всеми кроватями. Вовочки, то есть меня, не было. «Может, он выпал из окна?» – предположила бабушка, но все окна были закрыты на верхние шпингалеты.

Бабушка плакала, а мама еле сдерживала слезы.

«Надо звонить в милицию», – наконец сказала бабушка.

«Нет, давай все же раньше позвоним папе», – сказала мама.

Папа в нашей семье пользовался непререкаемым авторитетом, ни одно решение, даже маленькое, не принималось без его согласия. Папа приехал домой на такси. Опять, уже по третьему разу, были осмотрены все шкафы, кровати, даже кухонная плита – меня не было. Вдруг папа направился к окну, он предположил, что я каким-то образом сумел открыть верхний шпингалет, отворить окно и сейчас стою на карнизе за окном. Замечание бабушки, что все шпингалеты, и верхние, и нижние, закрыты на всех окнах, папу не остановило. Убедившись, что и за окном сына нет, папа сел на стул и сказал:

«Ничего не остается делать, надо звонить в милицию. Пусть приедут с собакой-ищейкой. Она по запаху найдет нашего Вову». Он встал со стула и направился к телефону, который висел на кухне.

«Не надо собаку, – раздалось из нижнего шкафа буфета, где хранились продукты. – Я здесь, не надо собаку!»

Мама открыла дверцу буфета и увидела меня. Все были поражены: раз десять и мама, и папа, и бабушка заглядывали в буфет и меня там не находили.

Я, предвидя, что родители и бабушка будут заглядывать в буфет, поставил перед собой пачку сахара, кулек муки, макароны, сухофрукты, консервы, несколько банок с вареньем, и, поскольку в буфете было темно, родители не могли меня заметить за этой баррикадой.

Все облегченно вздохнули, и даже папа, самый строгий человек в семье, не стал меня ругать.

Лейбл-Володя замолчал, а я подумал: «Это же какой характер надо иметь, чтобы в четыре года просидеть в темном буфете почти два часа, слышать плач бабушки и мамы – и не выйти. Таких, как он, только собакой-ищейкой и можно пронять».