Михаил Пеккер - Наши за границей

А папа мой уже тогда в возрасте был, да и ростом не вышел, так, 160 см, не больше. Смотрю, он складывает газету.

– Вот что, ребята, – говорит он спокойным голосом. – Давайте выйдем, поговорить надо.

Тут как раз остановка, выходим. Только троллейбус отъехал – папа разворачивается и как врежет первому, который про траханье говорил, тот раз – на асфальт упал и лежит. Только двое других рты открыли, он второму как даст в нос, у него кровь рекой, он за нос схватился, головой мотает. Папа к третьему повернулся и говорит:

– Ну что, тебе тоже врезать или ты так все понял?

Тот молчит, глаза бегают.

Тут следующий троллейбус подошел, мы с папой сели и дальше поехали. Я смотрю на папу, ничего сказать не могу, а он газетку открыл, потом ко мне повернулся: «Ты себя чуть поскромнее веди, не всегда же я рядом буду». Тут меня и осенило: папа ведь во время войны в разведке служил, его только в 43-м в ансамбль за его голос взяли. Вот такой у меня папа!

Я, конечно, совсем другая: когда людей вижу, я на себя маску надеваю. Какую? Шута! Раньше мне смешно было, они же не знают этого, а я их наблюдаю – уши, кончик носа, форма головы многое про человека говорят. Но если маску все время носить, то потом избавиться от нее очень трудно. У Гессе даже роман есть про одного человека, который для смеха темные очки надел, как будто слепой, а потом снять их не смог, потому что все от него отвернулись бы – кому охота узнать, что за тобой подсматривали в течение многих лет. А про колпак свой шутовской я даже стих написала.

Вот прочла этот свой стих, и грустно так мне стало, вспомнилось многое… У меня ведь исключительная память: спросите меня, например, во что я была одета двадцать лет назад 14 июня, и я вам через пять минут скажу. Сейчас, правда, память не та, но все равно ни разу еще не подводила. Ночью иногда лежу в кровати, читаю Голсуорси или Бернарда Шоу и вдруг отложу книгу и думать начинаю: ну почему я колпак на себя надела? Знаете, может, чтобы легче жить мне было. Ведь если ты шут гороховый, то, во-первых, тебе многое прощается, во-вторых, никому ничего доказывать не надо – говори, что думаешь, а может, совсем не из-за желания похамить, подурачиться, а из-за моей природной застенчивости я его надела? Честно скажу, не знаю…

Вся моя любимая наука френология, халдейский квадрат, астрология жизнь мою счастливее не сделали. Уши, форма черепа, нос, линии на руке, дата рождения много о человека сказать могут, но самое главное: порядочный он или нет, бросит в трудную минуту, подтолкнет в пропасть или протянет руку помощи, – узнать можно только на личном опыте. Все мои наблюдения, как я сейчас, уже не очень молодая одинокая женщина, понимаю, ни черта не стоят. Потому что человек уж так устроен, что он других людей всегда либо наделяет своими собственными чертами характера, либо видит в них свою противоположность, то, что в себе самом он терпеть не может.

До 17 лет, как я уже говорила, была я толстой, как корова, даже ходить нормально не умела. Моя мама говорила мне: «Доченька, ну как ты ходишь? Разве молоденькие девушки так ходят!» Потом вставала со своего кресла и показывала, как нужно ходить. Я смотрела и только смеялась: мне, с моим ростом 155 сантиметров и весом 78 килограммов, так ходить… да бросьте вы, у меня груди были что кавуны с колхозного базара, прямо на живот опирались. Мой папа, когда на меня смотрел, качал головой и говорил: «Ну ничего, Юля со мной жить будет». Это я потом поняла, что он имел в виду, что с такой фигурой мне замуж не выйти. Нельзя сказать, что друзей у меня в то время не было, наоборот, их было полно, но все мальчики, девочки со мной не дружили, да и я в их вечных шушуканьях смысла не видела. Для мальчиков я была своя в доску, с ними и по заборам лазила, и песни под гитару пела, даже дралась, когда надо было. Честно говоря, я себя и девочкой-то не больно чувствовала, только что в другой туалет ходила.