Лев Тимофеев - Исповедь

А вот своему двоюродному брату Яше Цыпкину, хоть тот и специально приехал в Москву в надежде на помощь, отец помочь никак не смог. Еще в конце войны сразу после освобождения Крыма Яшу исключили из партии с формулировкой (грамматика оригинала): «очутившись на временно оккупированной территории не проявил должной борьбы с немецкими оккупантами этим самым проявил трусость и не оправдал доверие партии». Это ладно, что всего только из партии исключили, с такой формулировкой вполне могли и под суд отдать и расстрелять.

А дело было так. До войны тридцатилетнего Яшу из флотских политработников выдвинули в председатели горисполкома Евпатории. Осенью 41-го Крым был оккупирован немцами. В январе 1942-го в Севастополе Яшу включили в состав заведомо гибельного Евпаторийского десанта (почти полностью уничтожен в первый же день – 800 человек). После разгрома десанта вместе с бывшим секретарем соседнего сельского райкома партии, назову его П., Яша остался в городе «для подпольной работы». Те 40 человек, что остались живы после разгрома десанта и, разбившись на группы, попытались пробраться, пробиться к своим, все погибли. Яша и П. два с половиной года безвыходно просидели в квартире у одной женщины. Никакого «подполья» не организовали. Да, видимо, мужикам и носа высунуть из дома было невозможно, особенно Яше – двухметрового гиганта хорошо знали в городе – что там организуешь? Хозяйка квартиры и П., как бы это помягче сказать, быстро и хорошо сдружились. Оба ярые антисемиты. Цыпкина (опять-таки, мягко говоря) третировали: «Ты такой ехидный жид, как немец рисует на плакатах, правдиво он вас критикует, стреляет он вас, немец, так и надо… Если ты будешь мешать мне, вынужден поступить так, как поступил товарищ Сталин, убирая с дороги тех, кто ему мешал» (соседка за стеной всё слышала). Поступить «как товарищ Сталин» П. не успел. Или вообще в последний момент решил, что Яша может быть ему полезен. Когда Евпаторию освободили, этот П. придумал развесистую легенду о «героическом подполье», которым он будто бы руководил. Предложил Яше: «Подтвердишь, включу в группу». Яша лгать отказался, его, оклеветанного («мешал, саботировал»), исключили из партии.

Понятно, что мой отец, никакого отношения к партийным структурам не имевший, помочь Яше ничем не мог. Между тем советская пропаганда того времени испытывала острую «потребность в героях» – реальных и выдуманных, всё едино: и ложь этого П. тут же подхватили, хорошо «раскрутили», растиражировали, дополнили новыми деталями… И вот уже тельняшка, некогда обтягивавшая героическую грудь П., экспонируется в местном музее, а с Яшиной правдой что делать?

Однако времена меняются, и, хотя в тот раз Яша уехал ни с чем, поездка, как позже выяснилось, во многом определила его дальнейшую жизнь… Впрочем, к его судьбе я, пожалуй, вернусь позже. Здесь же скажу только, что для меня, для моего миропонимания то первое его появление у нас в доме оказалось чрезвычайно важно. Я не очень понимал, в чем там дело с десантом и подпольем, но в мой детский мир Яша явился не сам по себе, но как некий «связник» из прошлого – из детства моего отца. Может быть, в каком-то смысле, как двойник отца, из их общего прошлого.

Знаю, почему это произошло. Яша еще только должен был приехать, а я уже слышал из разговоров взрослых, кого мы ждем: племянника моей бабушки – Амалии Марковны, сына ее сестры. Отец говорил, что помнит Яшу с детства («ну вот таким пацаном, как наш Левка сейчас»), но с тех пор никогда больше его не видел. «Я так и жду Яшку-мальчика», – смеясь, сказал он. И как ни странно, явление огромного мужика с тихим-тихим голосом, с несколько перекошенным лицом (парез, следствие перенесенного тогда, в оккупации, инсульта) вовсе не заслонило в моем сознании образ мальчика из папиного детства (кстати, и до сих пор так).

В те далекие-далекие годы Ионины и, видимо, их многочисленные родственники (Цыпкины в том числе) жили в Крыму. Когда через год после Яшиного визита к нам я оказался уже его гостем в Симферополе (и об этом позже), он указал мне на небольшой двухэтажный дом: «Дом Иониных. Здесь твой отец жил в детстве». Мне, девятилетнему «зажатому», стеснительному мальчику, не пришло в голову расспрашивать. Жил и жил. Так молча и проехали мимо, да тут же все и забылось… и только через много лет вспомнилось. Дом Иониных – в каком смысле? И где тот дом? Но спросить-то было уже не у кого.

Когда мой дед Борис Николаевич умер, мне было всего два годика. Жили мы тогда в Ленинграде на Таврической улице. И вот мое самое раннее воспоминание в жизни: наша домработница (мама как-то вспоминала: «скуластенькая чухоночка», – я и сам помню ее, не визуально, а в каких-то невнятных (сладких) ощущениях… но помню!) – так вот эта домработница на руках вынесла меня на балкон, и я увидел внизу машину, а в кузове на скамейках сидели люди. Я всю свою жизнь потом помнил и тот день, и балкон, и людей внизу в кузове и всегда знал, что это были похороны деда: там же в кузове, видимо, и гроб стоял, но в моем детском восприятии – да еще при взгляде с высокого третьего этажа вниз – он никак не отметился.