Владимир Гайсинский - Путь в никуда

«Сейчас бы водки стакан, холодно до жути», – думал Мокей. Вообще, тут, в пустыне, ни черта не понять: днем жара под тридцать, а ночами холодрыга – зубами стучишь. Вот тебе и гульнул, вот и отпраздновал свободу – вместо армейской казармы, оказался на тюремных нарах. Порядки здесь покруче, чем в армии, да и бьют посильнее, а ежели что не по понятию, то и убьют или «опустят», что совсем гибло: одно дело, если сидел как мужик, и совсем другое, если опетушили. У Мокея это первая отсидка, и главное было остаться мужиком. Крепость его кулаков проверяли неоднократно, били тоже нещадно, водили к куму (зам по надзору в колонии) на свидание, тот уговаривал сдать тех, кто бил, и вообще сообщать кое-какие сведения о своих строптивых товарищах, но Мокей не сломался и сумел доказать, что он мужик и не опустится до парши. Пахан так прямо и сказал: «Щенок цепкий, со временем волкодавом станет», – и с тех пор Мокей стал как все, не нарывался, мнение свое не высказывал, ждал, что скажут люди поумнее да поавторитетнее, и четко выполнял распоряжения тех, кто был наделен такими полномочиями паханом. Пахана Мокей узнал тогда, когда в колонии решили порешить одну гниду, который бегал к куму на доклад. Чего-то у них, у авторитетов местных, не заладилось, и оперативники готовились взять всех на мокрухе, а Мокей упредил и сообщил все надежным людям, гниду порешили, но опера ничего не нашли и так и не узнали, кто его пришил. После этого Мокея и позвали к пахану, и сообщили, что ежели не его, то есть Мокеева, информация, все бы сорвалось. Правда, помогая пахану, Мокей не учел того, что накрепко привязывает себя к уголовному миру. Он становился одним из них, тех, кто жил и будет жить по понятиям и законам этого мира, и кому нет пути назад.

Однажды ночью Мокея разбудил Харя – шестерка пахана: «Иди, сам кличет, есть дело». Пахан с погонялом Старик был вовсе не старым, лет ему было около пятидесяти, был он крепок и широк в груди, роста среднего и с карими глазами на широкоскулом лице. Глаза его, если он злился, становились почти черными. Вот и сейчас, встретив Мокея, глаза его были черны: «Тут такое дело, стало быть, известно нам, что новый фраер из третьего барака на свидания к куму бегает. Ты, Мокей, мужик надежный, поучи фраерка, а мы тебя прикроем, да и братва спасибо скажет, что гниду урезонил». Конечно, Мокей готов был отслужить Старику, ведь это он прикрывал его перед более опытными и авторитетными мужиками и, несмотря на свою первую отсидку, был равный с ними, да и потом, ведь это просьба не только Старика, вся братва просит, и Мокей согласился. Правда, Старик не сообщил Мокею, что фраерок из третьего барака был не кто иной, как Кузьмич, а Кузьмич по авторитету был куда круче Старика. Старик понимал, что, оказавшись вместе с ним в зоне, Кузьмич приберет его власть, поскольку считает, что Старик – это мелкая сошка в уголовном мире, и короновали его по глупости второсортные фраера. Уже сегодня мужики с несколькими отсидками легли под Кузьмича, а за Старика оставалась так, мелкая шалупонь, не знавшая, кто такой Кузьмич. Конечно, просто так Старик не отступит, но и войны и крови не хотелось бы, поэтому он и поручил Мокею порешить Кузьмича, а потом свалить вину на него и его незнание авторитетов.

Проследить, когда Кузьмич будет один, было не так уж трудно. Мокей увидел, как мужик лет пятидесяти мрачно бредет в свой барак. Подвалив к нему, Мокей достал заточку и хотел было ударить ею мужика в живот, но вдруг какая-то сила толкнула Мокея в челюсть, в глазах у него потемнело, и он рухнул как подкошенный на землю. Сколько Мокей пролежал в отключке, он не знал, а только когда очухался, над ним стоял Кузьмич с его заточкой и курил. Мокей хотел вскочить на ноги, но что-то больно придавило его грудь. Это была нога Кузьмича. «Второй раз не советую рыпаться, поскольку обычно бью дважды: один раз по роже, второй – по крышке гроба. Тебе повезло, что сразу не убил, хотел узнать, кто тебе задание дал меня замочить». Кузьмич опустил ногу на землю, и Мокею сразу стало легче дышать, хотя в голове все еще шумело. Мокей не знал, что делать: «Ты говори, не бойся, лагерные шавки или, может, кто из своих? – хрипло прошептал Кузьмич. – Я ведь и сам дознаюсь, только время тратить не хочется». Кузьмич протянул Мокею руку: «Вставай, посидим, пошепчемся». Деваться Мокею было некуда, да и в морду получать еще раз не очень хотелось, и он как на духу выпалил Кузьмичу, что его приговорил Старик, а то, что он не смог, сделают другие. «Дурак ты, паря, раз жизнь свою Старику доверил, это та еще гнида. Да если бы ты меня хотя бы царапнул своей цацкой, мужики бы тебя вмиг на ножи поставили, а Старик твой – шалупонь лагерная, сегодня же барачные углы пересчитает, а ты смотреть будешь и запоминать, кто такой Кузьмич».