Майкл Герр: Репортажи

Стрелок завопил что было мочи: «Поправь! Поправь! Тебе говорят!»

Ему казалось, наверное, что глаза глядят прямо на него, но я ничего не мог сделать. Два раза протягивал руку — и не мог. Наконец собрался с духом, плотно натянул накидку, осторожно поднял трупу голову и сунул край накидки под нее. А потом поверить не мог, что сделал это. Все оставшееся время полета стрелок пытался выдавить улыбку. Когда сели в Донгха, он поблагодарил меня и побежал получать очередное задание. Пилоты выпрыгнули на землю и пошли не оглядываясь, будто никогда в жизни этого вертолета и в глаза не видели. Оставшийся путь до Дананга я пролетел в самолете какого-то генерала.

II

Известно, как бывает иногда — и хочешь взглянуть, и боишься. Помню странные ощущения в детстве, когда рассматривал в «Лайфе» фотографии с войны, на которых были запечатлены трупы. Много трупов, устилающих поля или улицы. Касающиеся друг друга, будто пытающиеся друг друга удержать. Даже на самых четких и ясных снимках что-то было до конца не ясно, что-то затушевывало суть схваченного момента и главный его посыл. Пожалуй, это ощущение и служило благовидным предлогом моего увлечения, позволяя тратить столько времени на разглядывание фотографий. Тогда у меня и словарного запаса объяснить не хватило бы, но я по сей день хорошо помню охватывавшее меня чувство стыда — как от первого столкновения с порнографией, от всей порнографии мира вообще. Я мог изучать эти фотографии, пока не вырубался свет, но все равно так и не мог воспринять связь между оторванной ногой и телом, не мог воспринять поз, в которых тела находились (много позже я услышу термин: «реакция на удар взрывной волны»), не мог понять, какой силой гнет и выкручивает человеческие тела в столь невообразимые позы. А всеобщая безликость массовой смерти! Она разбрасывает тела где попало и как попало, как застала их, перебросив ли через колючую проволоку, или беспорядочно расшвыряв поверх других мертвецов, или забросив на кроны деревьев, точно воздушных акробатов: «Смотри, на что я способна!»

Когда наконец видишь убитых наяву, прямо перед собой, считается, что ты не должен доходить до умопомрачения, но оно приходит само, потому что слишком часто и слишком сильно нуждаешься в защите от увиденного, от того, что приехал увидеть за тридцать тысяч миль. Однажды я видел трупы, разбросанные по всему пространству от переднего края до опушки леса, больше всего их было навалено возле колючей проволоки, посередине группки были поменьше, но и поплотнее, а уж дальше, к лесу, трупы попадались все реже и реже, один вообще лежал сам по себе, наполовину зарывшись в куст. «Чуть-чуть не дошли»,— сказал капитан. Затем несколько его солдат принялись пинать трупы ногами в головы, проверяя каждого из тридцати семи убитых. Потом я услышал звуки выстрелов винтовки «М-16», поставленной на автоматическую стрельбу. Палили целыми обоймами сразу, секунда — выпустить обойму, три секунды — перезарядить винтовку. Я увидел стрелявшего солдата. Каждый выстрел вздымался крошечным всплеском урагана, заставляя тела вздрагивать и содрогаться. Закончив пальбу, солдат прошел мимо нас к своей хижине, и, увидев его лицо, я понял, что вообще до сих пор ничего не видел. Все покрытое красными пятнами, до того искаженное гримасой, что, казалось, на нем вывернули наизнанку кожу, с зелеными, чересчур темными тенями, с красной струйкой, тянущейся к багровому синяку, мертвенно-бледное, оно наводило на мысль, что солдата только что хватил сердечный приступ. Глаза у него чуть не вылезли на лоб, рот не закрывался, язык вывалился наружу, но он шел улыбаясь. Ну точь-в-точь деревенский дурачок, просадивший все до последнего цента. Капитану не очень-то пришлось по душе, что я это видел.

Не проходило и дня, чтобы кто-нибудь не спросил меня, что я здесь делаю. Иногда какой-нибудь солдат поумнее или коллега-журналист даже спрашивали, что я по правде здесь делаю, будто я мог честно ответить как-нибудь иначе, нежели: «Освещаю военные действия», и наговорить с три короба, или: «Пишу книгу», и наговорить еще с три короба. Пожалуй, мы принимали объяснения друг друга, почему оказались там, за чистую монету: и солдаты, которым «пришлось»; и гражданские чиновники и «спуки» [7], которых обязала к тому вера в свое сословие; и журналисты, которых привели туда любопытство и честолюбие. Но в какой-то точке все эти неисповедимые тропы сходились — от эротических сновидений самого низкопробного джонуэйновского типа до самых разнузданных фантазий опоэтизированной солдатчины. И в этой точке, сдается мне, каждый из нас знал все без утайки о любом другом — что все мы здесь на самом деле по своей собственной воле. Но и лапши на уши по этому поводу тоже вешали будь здоров: «Умы и Сердца, Граждане Республики, Рушащееся Домино, Сохранение Равновесия Того-Сего Посредством Сдерживания Извечно Агрессивного Такого-Сякого». Некоторые, конечно, выражались и по-другому. Как в проклятой своей невинности заметил один юнец-солдат: «Да хреновина это все. Мы здесь зачем? Убивать гуков. И точка». Но ко мне это не относилось. Я туда приехал наблюдать.