Станислав Куняев - К предательству таинственная страсть...

ОДНОМУ ТИРАНУ

Январь 1972

Строки о том, как “один тиран” “арестом завсегдатаев кафе” покончил “позже с мировой культурой”, свидетельствуют, что Бродский читал сталинские тексты, ибо в беседе с немецким писателем Эмилем Людвигом в 1931 году Сталин так сказал о революционерах-эмигрантах: “Тех товарищей, которые остались в России, которые не уезжали за границу, конечно, гораздо больше в нашей партии и её руководстве, чем бывших эмигрантов (…) Я знаю многих товарищей, которые прожили по 20 лет за границей, жили где-нибудь в Шарлоттенбурге или в Латинском квартале, сидели в кафе годами, пили пиво и всё же не сумели изучить Европу и не поняли её”.

И Сталин, в отличие от Иосифа Бродского, был прав. То, что через несколько лет после 1931 года объединённая Гитлером Европа станет “коричневой” и будет подмята под свастику, никакие Радеки, Белы Куны, Кольцовы, Красины и Пятницкие-Тарсисы действительно понять не могли. Это мог понять лишь человек, побывавший в ссылках и тюрьмах в Батуми, в Сольвычегодске, в Вологде, в Нарыме, на енисейской Курейке, в иркутской Новой Уде, в красноярском Ачинске.

Кстати сказать, Юзик Алешковский в своей песне “Товарищ Сталин, Вы большой учёный” невольно отдал дань этой стороне жизни вождя: “Сижу я там же, в Туруханском крае, // где при царе не раз бывали вы”, и к тому же, стараясь осмеять Сталина-лингвиста (“в языкознанье знаете вы толк”), он на деле побудил вспомнить нас, что Иосиф Виссарионович, не согласившись с выводами академика Марра о “классовой сущности языка”, был, как это ни парадоксально, куда ближе к истине, нежели многие академики от марксизма.

У камерного питерского поэта Александра Кушнера тоже есть стихотворение о Сталине, но оно ещё более пустое и ещё более “кафейно-гастрономическое”, нежели вирши Бродского о венском кафе.

1990

Кто знает, кто знает… Тысячелетия уже прошли, а мы всё помним о великих египетских фараонах, о Юлии Цезаре и Аттиле… Думаю, что стихи Кушнера забудутся быстрее, нежели фамилия, а тем более великий псевдоним героя его стихотворения. Да они и написаны-то, в сущности, не о Сталине, а о “Джугашвили”. А это громадная разница, о чём знал Иосиф Виссарионович, когда выговаривал своему сыну Василию, кричавшему во время хмельных скандалов, в которых проходила его молодость: “Моя фамилия Сталин!” Узнав об этом, отец пристыдил сына: “Ну, какой ты Сталин? Я — и то ещё не Сталин!”

Метания “детей Арбата” от славословий к проклятиям были частью того потока пошлости, лжи и страхов, о которых Иосиф Сталин сказал когда-то Александре Коллонтай: “После моей смерти на мою могилу нанесут столько мусора…” — и добавил: “Но ветер истории развеет его…”

Ненависть к Сталину лишала “шестидесятников” не только литературных способностей, которыми многие из них всё-таки обладали, не только ума, но и честности по отношению к истории Отечества. Мы, русские патриоты, не выдёргивали имя и дела Сталина из потока истории, но, наоборот, погружали в неё, понимая, что при тогдашних обстоятельствах картина жизни эпохи не могла быть другой. Победы и поражения, подвиги и преступления, взаимоотношения народа и власти… Эта стихия истории — ив мелочах, и в величии, в судьбах наших отцов и матерей — была вся нашей… И проживя вместе со своими отцами и матерями весь ХХ век, мы научились отличать правду от правдоподобной лжи, научились понимать, что такое неизбежный, а порой и необходимый ход истории. Который раз вспоминаю о том, что три дочери моей бабушки Дарьи при помощи сталинских социальных лифтов не остались крестьянками, но вышли в люди: одна стала директором швейной фабрики, другая — главным диспетчером железной дороги, третья — врачом-хирургом, а их младший брат, учившийся сапожному делу, стал “сталинским соколом” и знаменитым лётчиком, записанным в калужскую “Книгу славы” Отечественной войны. Мои встречи и знакомство с известным современным социологом Александром Зиновьевым окончательно утвердили меня в правильности моих взглядов. Вот что писал Зиновьев о сталинской эпохе: