Станислав Куняев - К предательству таинственная страсть...

1926

Справедливости ради следует вспомнить, что двое главных “мучителей” Алексея Ганина — Агранов и Ягода — бесславно закончили свою чекистскую карьеру в роковом “тридцать седьмом”, столь ненавистном Евгению Александровичу. Но что делать, коли в земной истории властвует закон, гласящий, что “революция пожирает своих детей”!

…В конце 80-х годов прошлого века чуть ли не каждую осень я повадился охотиться и рыбачить на Беломорском Севере, на холодных и чистых реках Мезени, Пинеге, Мегре и однажды по счастливой случайности узнал, что в Архангельске живут две сестры Алексея Ганина. Конечно же, я разыскал их и провёл в долгих разговорах с ними многие вечера… Память у них обеих была прекрасная, и они многое рассказали мне о трагической жизни их семьи в двадцатые годы на вологодской земле в деревне Коншино.

Из рассказа младшей сестры А. Ганина Марии Алексеевны Кондаковой, записанного мною в 1987 году в Архангельске:

“Отец наш — Ганин Алексей Степанович. Мать — Ганина Евлампия Семёновна. Был ещё брат, работал в “Гагринской правде” и в “Правде Севера”. Журналист. В 1937 году арестован, а в 1941 году “умер в местах заключения”. Об Алексее была точно такая же формулировка официального письма. “Умер 30 марта в местах заключения”. Как погиб брат? Я была в 1925 году у прокурора Кудрявцева Пимена Васильевича в Вологде. Он сказал, что Алексей написал поэму, якобы порочащую Троцкого, и напечатал в “Московском альманахе” в 1924 году. Их забрали нескольких человек. Его судил военный трибунал. Но до этого они сидели уже раз по “делу антисемитизма”. Писали Демьяну Бедному, чтобы помог, а тот ответил: “Как сели, так и выбирайтесь”.

“Было у нас земли три четверти надела. Лошади не было. Своего хлеба хватало лишь до Михайлова дня — до двадцать первого ноября. Остальное отец зарабатывал — печки клал на Беляевском заводе. Художественно работал. Художником хотел быть.

Деревня наша Коншино — 18 домов, 96 душ было. Помню, как Алёша, когда пошёл в армию, вырезал на доске: “Деревня Коншино”, — и прибил на столб при въезде в деревню.

Папа был малограмотный, но толковый мужик. В Архангельском селе недалеко от нас была церковь и памятник напротив церкви Александру-Освободителю. Сшибли голову. Отец ходил с красным флагом. Помню, его одна старуха упрекала в восемнадцатом году: “Вот бегал с красным флагом, а теперь голодаем, хлеба нету…” Он был коренастый, светлый, со светлыми бровями…

Дом у нас был с мезонином. В мезонине было много полок с книгами. Брат спал на полу. И Есенин, когда к нему приезжал, спал на полу. В июле 1917 года я уехала в Вологду готовиться к экзаменам. Жила я на Богословской улице в доме с каменным низом и деревянным верхом. Вдруг приходит брат и говорит:

— Пойдём в ресторан! Обедать!

Пришёл не один… Если бы знать, что с ним Есенин. Он тогда ещё не был знаменит. Оба были в одинаковых костюмах. Алёша меня за руку взял — мне тогда уже одиннадцатый год шёл. Ресторан “Пассаж” на Каменном мосту. А теперь поликлиника. Вход был с угла. Лестница красивая, зал большой… Сидела я, оглядывалась — салфетки меня удивляли, люстры, а я думала: “Какие паникадила!” Потом принесли красивые тарелки — розовые цветочки запомнила — и красный суп (борщ!). При входе в ресторан стоял медведь, а в руках у него было блюдо. До собора меня проводили… “Мы очень спешим”. Была у нас фотография: оба они в серых костюмах с надписью: “Другу Алёше. Сергей”.