Станислав Куняев - К предательству таинственная страсть...

Но Александр Межиров, искренне рыдавший над Сталиным в марте 1953-го, так же искренне отказался от Сталина чуть ли не на другой день после окончания XX съезда КПСС в стихотворении

ТБИЛИСИ. 1956. МАРТ

А ученик Межирова ухватился за строчку учителя “стреляет Сталин из могилы” и покощунстовал вволю в стихотворении “Наследники Сталина”:

“Образ телефонирующего упыря вытесан мощно”, — комментирует эти “страшилки” автор ЖЗЛовской книги о Евтушенко Илья Фаликов, не зная, что до полного идиотизма евтушенковскую могильную сцену дорисовал один из самых бесталанных “шестидесятников” Петя Вегин, как и многие антисталинисты, уехавший в Америку.

…Из книги П. Вегина “Опрокинутый Олимп”. Сцена в Мавзолее. Разговор Сталина с Адиком (Гитлером):

“Лежишь, Ильич? Лежи, я хорошо тебя уложил. — Потом нажал на потайную плитку основания саркофага — плитка отодвинулась, открывая освещённый слабой лампочкой чёрный телефонный аппарат. Он снял трубку.

— Алло! Адик, это я, Есик. Возьми трубку, Адик!

— Есик, брат мой, дорогой геноссе…” и т. д.

У Евтушенко Сталин разговаривает по телефону с Энвером Ходжа, у Вегина — с Гитлером… И это всё, что могли сказать пошляки-“шестидесятники” о владыке полумира! А мы ещё удивляемся тому, что нынешние демократические вожди и кланы Европы приравнивают Сталина к Гитлеру, а гитлеровский Рейх — к Советскому Союзу.

Прозаики-сталинисты, упомянутые мной, каждый в меру своих творческих сил попытались в годы перестройки отмыться от родимых пятен сталинизма. Василий Гроссман написал ныне забытую повесть “Всё течёт”, Анатолий Рыбаков на короткое время прославился романом “Дети Арбата”, Юрий Трифонов, забыв о своих “Студентах”, оправдался перед либеральным обществом романом “Дом на набережной”.

Поскольку Владимир Высоцкий был сыном советского офицера и переводчицы с немецкого языка, при жизни Сталина работавшей в структурах НКВД, а одновременно являлся таким же стопроцентным “шестидесятником”, как Евтушенко, Вознесенский, Рождественский и прочие “дети Оттепели”, он не мог не вставить своё словечко в литературную сталиниану. Восьмого марта 1953 года, в траурный день похорон восьмиклассник Высоцкий (в таком возрасте никто из “шестидесятников” не славил Сталина) написал стихотворение “Моя клятва”:

Стихи наивные, но искренние, на уровне межировских. Тем удивительнее, что с не меньшей страстью Высоцкий ещё раз отозвался о Сталине в середине 1970-х годов, о чём пишет автор книги “Другой Высоцкий” искусствовед Фёдор Раззаков:

“Даниэль Ольбрыхский (известный польский киноактёр) с несколькими своими соотечественниками приедут в СССР, и Высоцкий повезёт их за город, на пикник. Возвращаясь обратно, они будут проезжать мимо бывший дачи Сталина в Кунцево. Высоцкий тогда бросит фразу: “Здесь сдох Сталин”. Ольбрыхский переведёт эти слова своим друзьям, смягчив одно слово: вместо “сдох” скажет “умер”. На что Высоцкий взорвётся: “Я же сказал, что сдох! Так и переводи!”

“Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся”, — сказал когда-то Фёдор Тютчев. Но если верить всем, кто вспоминал, как умирал Высоцкий (“Умер он ночью во сне, связанный верёвками. Друзья связали его, чтобы не буйствовал и отдохнул перед спектаклем…” — А. Вознесенский, книга “Ров”, М.: Советский писатель. С. 187), то хочешь не хочешь, вспоминаются его слова: “Сталин сдох!” Слова беспощадные и бесчеловечные, и, может быть, повлиявшие на драматические обстоятельства, при которых умирал сам Высоцкий. Вспоминаются русские народные пословицы: “Ради красного словца не пожалеет ни мать, ни отца”, “Слово не воробей, вылетит — не поймаешь” и т. п. А может быть, это была “к предательству таинственная страсть” — своеобразная болезнь “шестидесятнической” богемы.