Станислав Куняев - К предательству таинственная страсть...

Надругавшись над Священным писанием, Новодворская с той же патологической лёгкостью попыталась осрамить и хрестоматийные стихи Пушкина, и российскую историю, и Отечественную войну, и русских людей, живущих в Прибалтике.

В интервью эстонским корреспондентам, приведённом в статье “Не отдадим наше право налево!”газетой “Новый взгляд” (№ 46 от 28 августа 1993 года), она уязвила всех, кого могла:

“Почему это в Америке индейцы не заявляют о своём суверенитете? Видно, в своё время белые поселенцы над ними хорошо поработали. А мы, наверное, в ХУИ — ХУШ вв. что-то со своими “ныне дикими тунгусами” не доделали. И если я отдам жизнь за свободу Балтии, Украины, Грузии, то когда какая-нибудь цивилизованная страна вздумает завоёвывать Узбекистан, Таджикистан, Туркменистан, где установились тоталитарно-феодальные режимы, я её благословлю на дорогу. Жаль, что Россия не может считаться цивилизованной страной. Трём вышеупомянутым государствам на роду написано быть колониями, ибо они не воспользовались во благо дарованной им свободой. Хорошо бы Англия ими поживилась…

Апартеид — это правда, а какие-то всеобщие права человека — ложь. Русские в Эстонии и Латвии доказали своим нытьём, своей лингвистической бездарностью, своей тягой назад в СССР, своим пристрастием к красным флагам, что их нельзя с правами пускать в европейскую цивилизацию. Их. положили у параши и правильно сделали”.

В следующей статье “Россия № 6”, той же газеты “Новый взгляд” (№ 1 от 15 января 1994 года), Новодворская заявила:

“Вот оно, русское чудо и загадочная русская душа! Мы всегда воевали с какой-нибудь Океанией или Остразией, как там её. Со Стефаном Баторием. С Ливонией. С Польшей. Со шведами. С Турцией. С Европой. С Финляндией. С Германией. С Афганистаном. С Таджикистаном. Классика жанра — Великая Отечественная.

Вот формула нашего массового героизма! Страну наконец-то спустили с цепи, и она, не имея мужества перегрызть глотку собственному Сталину и его палачам, с энтузиазмом вцепилась в горло Гитлеру… Вы хотите, чтобы я считала их мужественными защитниками Отечества и идейными противниками фашизма?”

Как это ни прискорбно сознавать, но Окуджаву с Новодворской объединило общее презрение ко всему советскому, а особенно к русско-советскому простонародью. Их социальное происхождение из атеистических семей профессиональных революционеров-космополитов не позволяло им относиться, как к равным, к “кухаркам”, к православному сословию, к детям христианской и мусульманской России.

Захлёбываясь от ненависти к защитникам расстрелянного Верховного Совета, “новодворские” носили в себе заразу местечкового “расизма”, и таким гуманистам было не понять суть пушкинского патриотизма, живущего в словах: “Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой, и назовёт меня всяк сущий в ней язык — и гордый внук славян, и финн, и ныне дикой тунгус, и друг степей калмык”…

Был ли сам Окуджава “совестью эпохи” и бескорыстным “бумажным солдатиком”, жаждущим “переделать мир”, “чтоб был в нём счастлив каждый”? Трудно сказать. Бескорыстные, беспомощные, игрушечные и бумажные по сути “солдатики” живут во многих его стихах…

Это и жители Арбата, “пешеходы твои люди не великие”, это “смешной, отставной одноногий солдат”. Это призраки в мундирах XIX века из “Батального полотна”: “не видишь, кто главный, кто — слуга, кто барин, из дворца ль, из хаты… Все они солдаты, вечностью объяты, бедны ли, богаты”. Это соратники автора по “подлой” войне: “мы все — войны шальные дети: и генерал и рядовой”, или арбатские друзья, которые “на пороге едва помаячили и ушли за солдатом солдат”, это лежащий в госпитале “в наплывах рассветных “сын недолгого века”, исповедующийся милосердным сёстрам Вере, Надежде и Любви. И всё было бы душевно, трогательно, напевно, сентиментально, если бы “бумажный солдат” жил не в нашем страшном двадцатом веке, а в мечтах, сновиденьях, в воображении поэта. Но жизнь есть жизнь, и ей нет дела до бумажного мечтателя, жаждущего осчастливить каждого, кто живёт рядом с ним в суровом и “яростном мире”. И “бумажный солдат” постепенно и неотвратимо обретал другой облик. Он вспоминал свою родословную, своё происхождение из комиссарской семьи и не соглашался исчезнуть в огне, потому что подобно расстрелянному в 1937-м отцу возмечтал: “какое новое сраженье ни покачнуло б шар земной, я всё равно паду на той, на той единственной гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной”. Он возненавидел человека, рассказавшего в компании писателей, сколько крови пролил вождь комиссаров Киров во время “единственной гражданской” на Кавказе, и захлебнулся от негодования: “этого человека надо расстрелять! — Почему? — спросили его. — Потому что, — ответил Булат, — с Кировым работала моя мать!” А что было делать “бумажному солдату” рядом с Кировым, однажды признавшимся, что ленинская гвардия пришла к победе на гражданской войне “через реки крови”?