Хедрик Смит - Русские

Лифтерши в подъезде не было, и лифт не работал. На восьмой этаж мы поднялись пешком. Лена была дома: она удивилась и обрадовалась, что мы так быстро встретились вновь, а билеты привели ее просто в восторг. Я рассказал о неполадках с телефоном, и мы проверили номер: все было правильно, кроме последней цифры. Вместо «6» Миша написал «7». Не могло быть и речи о неразборчивом почерке. Цифры были написаны четко и ясно.

Мы исправили ошибку и ушли, передав Мише привет и взяв с Лены обещание встретиться после концерта. В течение ближайших недель я несколько раз звонил им. Миши не было дома: то он был на работе, то на экскурсии, то у родителей. Но Лена, судя по голосу, всегда была рада поговорить с нами. Однажды мы даже обсуждали вопрос о том, где бы нам встретиться, когда у Миши будет время. Как-то вечером, когда я позвонил, Лена сказала, что я могу застать Мишу у его родителей и договориться с ним. Она дала мне номер телефона. Я позвонил, трубку снял Миша, но когда я себя назвал, раздался щелчок и гудки «занято». Я набрал номер еще раз. Телефон был занят. Я снова позвонил Лене и сказал ей, что Миша, по-видимому, больше не хочет с нами встречаться, и попросил прощения за свою назойливость. Она сказала: «Извините… Вы понимаете?»

Я повесил трубку. Я был обескуражен, зато поднабрался опыта. Хотя в первые дни моего пребывания в Москве за мной и не следили так явно, как за Мервином Келбом, и мне быстро удалось вступить с русскими в контакт, только теперь я понял, что познакомиться с ними поближе и завязать настоящую дружбу — задача гораздо более трудная, чем это показалось вначале. Я попал в разряд тех иностранцев, которые тоже завели «одноразовых русских друзей», но не смогли поддерживать с ними какие бы то ни было отношения в дальнейшем. Несколько недель спустя в разговоре с многоопытным американским дипломатом, которому довелось работать в Москве в разное время — при Сталине, Хрущеве и Брежневе, я упомянул о случае с Мишей и Леной.

«О, — сказал он, — теперь вы знаете, что железный занавес — это не колючая проволока на границе Австрии с Чехословакией; теперь вы понимаете, что он находится здесь, в Москве, у самых кончиков ваших пальцев. Вы можете вплотную приблизиться к русским, можете жить здесь, среди них, но вам не удастся узнать, как они живут на самом деле. Слежка настолько строга, что вас всегда сумеют оттеснить в сторону. Может быть, как-нибудь, поздним вечером, вам и посчастливится поговорить и выпить с ними, особенно, если такую встречу они смогут потом оправдать как случайную, но на следующее же утро они хорошенько все обдумают и решат, что такое знакомство слишком опасно.»

Как это ни печально, дипломат, казалось, был прав. Однако он, по-видимому, уловил истину лишь частично. В противоречивых Мишиных чувствах я угадывал влияние среды более сложной и стимулы более противоречивые, чем мне показалось вначале. Было ясно, что Миша и Лена по-разному относятся к решению вопроса о наших дальнейших встречах. Мне и позже доводилось встречать русских, испытывавших в аналогичной ситуации такую же двойственность. Миша почти по-детски радовался возможности прокатиться в американской машине, восхищался ее отделкой и мощностью, но он был достаточно осторожен, чтобы заранее попросить меня оставить машину за углом и не разговаривать по-английски, проходя мимо лифтерши. Однако больше всего меня поразило определяющее влияние общества, в котором живет этот человек, на его политические рефлексы, влияние настолько могучее, что, даже когда он поднимал стакан с водкой, провозглашая тосты за нашу дружбу, в его мозгу все время гнездилось решение неправильно записать номер телефона. В этом человеке жила не одна, а две России: Россия официальная, Россия полицейского надзора и газеты «Правда», Россия, удерживающая от недозволенных знакомств, и одновременно — другая Россия, более человечная, импульсивная, искренняя и непредсказуемая.

Когда я начал собирать воедино обрывки увиденного, мне стало ясно, что бытующие представления о русских не отражают ни этой сложности, ни этой двойственности. В примитивную модель тоталитарного государства совершенно не укладывается наличие таких «отклонений от нормы», встречающихся под поверхностью жизни русских, как готовность людей, подобных Лене, не следовать неписаным законам системы. Широко распространенная на Западе и весьма удобная точка зрения, согласно которой русские якобы не так уж сильно отличаются от нас, не учитывает весьма важных черт, которые советская система выработала, например, в Мише.