Денис Сдвижков - Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции [litres]

Траектория развития польского образованного общества также идет от дворянской (шляхетской) культуры к слою с «разночинной» социальной принадлежностью. Мы похожи и в том, какое значение в возникновении интеллигенции имеет эмиграция, интенсивные культурные влияния и широкое хождение иностранных языков. В истории польской интеллигенции огромную роль играла так называемая Великая эмиграция, или просто Эмиграция – польская образованная диаспора в Западной Европе после неудачи Ноябрьского восстания. В экстремальных обстоятельствах, напоминающих нашу «великую эмиграцию» после 1917 года, в этой среде раньше, чем в России, начинаются поиски «выразителя» для национального сообщества. Анджей Валицкий, исследователь русской мысли XIX века, обнаруживает в польской многое из того, что позднее станет считаться отличительными чертами нашей интеллигенции. Когда участник трех восстаний, будущий «диктатор» Январского восстания Людвик Мерославский пишет, к примеру, уже в 1848 году о необходимости «покаяния» шляхты и апостольской проповеди революции в массах. Или когда знакомый Герцена, польский эмигрант-утопист Зенон Свентославский пребывал на грани самоубийства от сознания неоплатного долга элиты народу. Как и российские эмигранты, польские демократы испытали огромное разочарование от несостоявшейся «весны народов» 1848 года, что также толкнуло их к поискам альтернативных Западу и капитализму путей развития. Вдохновение они черпали у тех же немцев, на основе того же славянства и общинной культуры польских гмин.

Подъем буржуазного национализма в движениях 1848 года способствует распространению понятия интеллигенция в австрийской части Польши. В Габсбургской империи этой поры интеллигенция по принципу домино переходит от одной национальной культуры к другой. Так она появляется в сербском, а также в галицко-русском, или русинском, лексиконе. Во Львове (Лемберге) Яков Головацкий, один из духовных лидеров русинов (карпатороссов), писал, метя уже в поляков: «Закидали [пеняли] нам що не маемо светлых мужей так званой интеллигенцiи [снова „так называемая“ указывает на неологизм]. Всесьмо [все мы] видели що ся знайшла и интеллигенцiя и що мова наша добре и высоко выроблена». Надо заметить, что именно благодаря русинам российские офицеры знакомятся с термином интеллигенция уже в 1849 году в походе против мятежных венгров: «Чем глубже проникали мы в Галицию, – пишет один из них в своем дневнике, – тем радушнее встречали прием не только от крестьян, но и со стороны интеллигенции ». Иван Сергеевич Аксаков отмечал впоследствии (1882), что русины создали в Галиции «интеллигентный слой», вышедший из местного духовенства. Так что есть в нашей истории интеллигенции и «украинский» след.

В 1820–40‐х годах параллельно с русским «метафизическим» языком шло становление польского языка абстракций, тоже в значительной степени под влиянием немецкого. К этому времени относится и переход от общих терминов, подразумевавших все образованное «общество» или «просвещенные слои», к обозначению людей, живущих и в материальном, и в духовном плане только образованием: «умственные работники», «умственный класс» (klassa umysłowa ) и, наконец, inteligencja . Потребность национальной интеллигенции в гегелевском смысле, самосознающего духа, воспринималась тут как залог сохранения исторической состоятельности («историчности») нации и славянства вообще, пренебрежительно отрицавшегося берлинским светилом. Калькой с немецкого, как и русское славянофильство, становится польский вариант славянофильства, «национальная философия» ( filozofja narodowa ), польский мессианизм. Вплоть до Ноябрьского восстания 1830–1831 годов славянская идея еще вполне не исключает славянского союза, конфедерации с Россией. Лишь затем русофильство становится маргинальным, а после следующего, Январского восстания 1863–1864 годов с обеих сторон окончательно формируется комплекс «векового врага», не исчезнувший до сих пор.

«Романтизм взрастил польскую интеллигенцию <���…> в убеждении, что Родина – это своего рода посвящение в тайну, следовательно, и понять ее можно только изнутри, через участие в мистерии национальной истории» (Е. Едлицкий). Вместо государства Гегеля в центре самосознания тут «польскость» ( polskośc ). Подтверждением того, что поляки «осознали свою собственную сущность» (как пишет Мауриций Мохнацкий, критик, первым открывший талант Шопена), должна была служить национальная словесность. Как Пушкин в «Пророке» (1826), Адам Мицкевич говорил о себе: «Называйте меня не критиком, а wieszcz (вещим бардом, поэтом-пророком. — Д. С. ) – я отношу себя к таковым». Мицкевич вместе с двумя другими поэтами – Зыгмунтом Красинским и Юлиушем Словацким – составили каноническую троицу «национальных пророков», куда после, несмотря на дебаты литературных критиков, уже никого не допускали. Так что, подобно Франции и России, только в еще более резкой форме из‐за отсутствия государственных структур, самосознание польской интеллигенции сосредоточилось в литературе (точнее, в данном случае, в поэзии).