Дарья Златопольская - Настоящее. Диалоги о силе, характере, надежде [litres]

А с чем вы связываете этот феномен «Табакерки» и школы Табакова, из которой в разное время вышли такие актеры, как вы, Евгений Миронов, Владимир Машков? Ярчайшие таланты, причем каждый отличен от другого. Одно дело, если бы вы все были похожи на Олега Павловича или друг на друга…

А мы можем пародировать Олега Павловича! И Андрей Смоляков, и я – все абсолютно мы можем показать Олега Павловича. Нам это позволено.

Это отлично! Но в чем был его секрет? Как, будучи самому таким талантливым артистом, удавалось раскрыть уникальный талант и в других людях?

Здесь есть момент селекции: Олег Павлович был как тот самый Мичурин, только селекционировал не растения, а актеров. Иногда он их «подрезал», иногда вообще брал лопаточку, вынимал росточек и отдавал кому-то другому, кто потом взращивал их, допустим, в другом вузе. И вот такой у него интересный гербарий получался из актеров. Методы были самые разные. Были и вполне жестокие. Но театр вообще жестокая вещь. Постоянно возникают ситуации, в которых ты должен доказывать, что занимаешь свое место под солнцем по праву. Но самое важное, что все, что ты отдал, ты получаешь обратно – аплодисментами, письмами.

Д. З. Твои ориентиры в жизни и искусстве – это и мама с няней, которые были близкими тебе людьми, и героини кино, литературы – Скарлетт О’Хара, Джулия Ламберт, – и актрисы, и балерины потрясающие – Галина Уланова, Марина Семенова. Очень много сильных, ярких женщин. Женское влияние на тебя было сильнее мужского?

Н. Ц.Мне кажется, что любого успешного мужчину формирует исключительно женщина. Женщина, которая рядом. Это не только спутница по жизни, но и мама, и сестра. В моей жизни сначала были, естественно, няня и мама. А потом уже в школе был мой педагог, уникальный человек, Петр Антонович Пестов. А в театре Марина Семенова, конечно. Я в принципе, в театральном плане, создание, абсолютно сделанное ей, с выучкой ее, с ее системой координат – и в репетиционном зале, и на сцене, и в жизни, и в отношении к профессии, к театру, к людям вокруг.

Но сейчас, став ректором Академии имени Вагановой, ты больше думаешь о том, что и как передаешь другим? Причем это случилось с тобой довольно резко.

Ну нет, для меня это случилось не резко. Потому что я преподавать начал, когда мне было 20 лет. А серьезно преподавать – когда мне было 28. Просто одно дело, когда ты просто педагог. А когда ты становишься еще и своеобразным лидером, ты несешь ответственность не конкретно за двух-трех людей, с которыми репетируешь, а за все поколение, за направление данного вуза. И вот эту мысль я в один прекрасный день осознал.

Было темно уже, на Петербург опустилась ночь, я шел по коридору Академии, и портреты на меня смотрели со стен. И я подумал: а я-то уже один из них. Я-то тоже уже своеобразный портрет. В какой-то момент мой портрет вот здесь будет точно. Каким бы ни было окончание. А хочется хорошего окончания. А главное – хочется хорошей памяти. Для меня это стало очень важно.

Д. З. Один из ваших любимых писателей – Антон Павлович Чехов. Как вам кажется, Чехов, с его знаменитым чувством юмора, мог бы играть в КВН?

А. М.Думаю, мог бы. У него замечательное чувство юмора. Чехов начинается для меня, как и для многих, с юмористических рассказов. Я не очень представляю его в кавээновской «линеечке», но те тексты, которые он производил, да простит меня великий Чехов за такую формулировку, – это юмор на все времена. Хотелось бы, чтобы кавээнщики добивались подобного результата.

То есть шутки он сумел бы писать?

Шутки он сумел бы писать не хуже, например, Семена Слепакова.

Вы сейчас Семену Слепакову сделали большой комплимент! И вот вы сказали про «линеечку». А мне кажется, что, безусловно, Чехов бы в нее встал, потому что он был скромнейшим человеком. Он умел соблюдать баланс скромности и величия.

Но есть же и человеческое умение знать себе цену. И это сложно, очень сложно. Ты часто будешь обманываться при завышенной самооценке. И не сильно будешь понят, я думаю. Но надо пробовать все-таки найти адекватное решение по отношению к самому себе.

Чехов еще удивительно чувствовал все ненастоящее, наносное, лицемерное, неестественное. Мне кажется, что Чехов – это какая-то прямо пилюля: ты читаешь его, и все лишнее уходит.