Владимир Осипов - Корень нации. Записки русофила

И все же ницшеанство не стало главенствующим в моем мировоззрении. Одновременно и параллельно с этим был жгучий интерес к немарксистским разновидностям социализма. Собственно говоря, в казенном марксизме претила в первую очередь не проповедь насилия и диктатуры пролетариата, а – лицемерие, когда говорят одно, а делают другое. Социальная справедливость представлялась аксиомой, но ее марксистская упаковка отвращала. Так же, как отвращал и капитализм, тут колебаний не было. В этой связи привлек внимание так называемый анархо-синдикализм и его теоретик Жорж Сорель. Его книга «Размышления о насилии» была, конечно, тщательно проштудирована. Впрочем, насилие подразумевалось «умеренное» – только лишь всеобщая экономическая и политическая стачка. Как-то не додумывались до того, что стачка перейдет в массовые беспорядки, именуемые революцией, и в энное количество крови.

Этот день не стал важной исторической датой. Но для меня был вехой, расколовшей жизнь надвое: до и после.

Я поступил в Московский университет в 1955 г. на исторический факультет. Конкурс был 7 человек на место. Абитуриентом жил и готовился к экзаменам на Стромынке, в студенческом общежитии, в конце июля – первой половине августа. «Готовился» – это не то слово, я въедался в учебники, грыз их до остервенения. Ни танцев, ни кино, ни девушек в упор не видел, немного сна и непрерывная зубрежка. Сдал все на «5», а иначе бы и не поступил. 15 августа 1955 г. был счастливейшим днем в моей жизни: сдал на «отлично» последний экзамен и понял, что в эту цитадель науки попал. Бегал после экзамена по Москве, как угорелый. Первые год-два мечтал о стезе ученого. Карамзин, С.М.Соловьев, Ключевский были для таких, как я, кумирами. Занимался усердно. Потом наступило разочарование в коммунистической идеологии. Стали отталкивать фальшь и лицемерие режима. Плюс – упоение «сверхчеловека».

В конце лета 1957 г., когда наш курс убирал хлеб на целине в Кустанайской области, в Москве арестовали группу студентов и аспирантов исторического факультета. Возглавлял ее сам секретарь комсомольской организации истфака Лев Краснопевцев. «Гордостью МГУ» называл его комиссар факультета – преподаватель истории КПСС Савинченко. В группу входили Меньшиков, Обушенков (к тому времени кандидат исторических наук), Рендель, Пешков (впоследствии крупный специалист по Вьетнаму), Козовой (в будущем поэт и переводчик), Покровский, еще несколько лиц. Они тайно собирались в общежитии и обсуждали свои рефераты с критикой советской системы. Мировоззренчески пытались совместить большевизм с меньшевизмом. При этом считали себя государственниками, организацию свою назвали «Союз патриотов России». Мосгорсуд осудил «антисоветчиков» на десять, восемь и шесть лет. Сам Краснопевцев, естественно, получил «червонец». Про них говорили, что они даже наладили связь с польскими ревизионистами, с редакцией крамольной газеты «Попросту». Мы, третьекурсники, как раз в октябре 1957 года вернулись с целины, из Казахстана, и вдруг как снег на голову: «вражеская группа Краснопевцева»!

Той же осенью я познакомился с однокурсниками, о которых поговаривали, что у них «несоветские» взгляды, с Владиславом Красновым и Анатолием Ивановым. Критическое обсуждение политики партии и правительства переходило в желание сделать что-то полезное. Желание действовать вылилось у меня в учебный реферат «Комитеты бедноты в 1918 году», который я прочел на семинаре в своей группе 25 декабря 1957 г. Этот день я считаю началом своей политической биографии. На основании официально опубликованных источников я доказывал, что комбеды были «проводниками антикрестьянской политики большевистской партии». Без привычных титулов («основатель», «вождь») упоминал Ленина. Заранее ознакомил с рефератом, как положено, руководительницу семинара Чмыгу. Та разрешила зачитывать, но строго предупредила студентов: «Будьте внимательны! Доклад содержит опасные утверждения». Едва я закончил, как меня подвергли настоящей головомойке. В семинаре было человек пятнадцать. Обличали «ревизионистскую вылазку». Уже через день-два встал вопрос о моем пребывании в комсомоле (вступил я туда по убеждению в 14 лет, кстати, 7 октября 1952 г., в день, когда родился второй президент России Путин). 28 декабря состоялось шумное комсомольское собрание. Три имени было на устах. Наш однокурсник Аристов еще в сентябре прикнопил пару листовок, отнюдь не против режима, но против личности Хрущева. КГБ передало дело на откуп факультетскому начальству, а партбоссы запланировали исключить Аристова из МГУ руками общественности, т. е. комсомола. Подоспела моя сковородка. А заодно решили пропесочить Краснова, чтоб неповадно было вслух говорить о своем ницшеанстве и вообще об идеализме. Собрание проголосовало за исключение Аристова из университета (комсомольцем он, кажется, не был). Краснову поставили на вид. По поводу меня разгорелись страсти. Был я компанейским парнем, ездил на целину, никогда не пропускал субботники. Юра Поляков, Володя Малов отстаивали меня от нападок студентов-коммунистов Ногайцева, Богомолова, от секретаря комсомольской организации (после ареста Краснопевцева) Левыкина. А накануне полуприятель Владимир Ронкин, рвавшийся в партию, настойчиво «советовал» мне добровольно уйти из МГУ в армию. Между прочим этот Ронкин, чистокровный еврей из Можайска (отец у него был председателем колхоза), годом раньше, в октябре 1956 г., подвыпив, ходил по комнатам общежития и звал всех идти воевать с Израилем (тогда как раз был конфликт на Ближнем Востоке). Лично я уже был готов добровольцем отправиться на войну защищать арабов, хотя меня Ронкин и упрекал: «Ты ведь едешь не по убеждениям, а из романтизма, как Байрон».