Юрий Трифонов - Как слово наше отзовется… [сборник публицистических статей]

Это и есть глубинный, трагический по своей сути конфликт, который порождает прозу Трифонова и выявляется в его публицистике. Конфликт совершенно закономерный для нашего времени и даже вполне «ожидаемый» в свете его научно-технических и экологических проблем и, однако, принимающий у Трифонова совершенно уникальную окраску.

Чем и объясняется уникальность пути Юрия Трифонова в современной нашей прозе. И его странное в ней одиночество.

Это одиночество — тема постоянных раздумий Трифонова-публициста. Он последовательно отталкивается от всех сколько-нибудь влиятельных направлений нашей прозы пятидесятых, шестидесятых и семидесятых годов. Отталкивается от многословной, мнимоэпической, эпигонской, «под Шолохова», романистики времен своей литературной молодости. Отталкивается и от «новаторской», «современной», «телеграфной», «интеллектуальной», «исповедальной» и т. д. прозы молодых прозаиков шестидесятых годов. Отталкивается от «деревенщиков» в конце того же десятилетия, хотя признает за ними глубину и истинность. Отталкивается, наконец, от социально-аналитической линии, связанной в то время с журналом «Новый мир», — хотя именно из этого журнала шагнули, как известно, в мир «Студенты» Трифонова, а потом — городские повести. Дисконтакт с А. Твардовским поэтапно зафиксирован у Трифонова в «Записках соседа», непонятная «несовместимость» и медленное прозрение: да, расхождение неслучайно, разные прицелы, разные сверхзадачи…

Сверхзадача у Трифонова была другая, чем у Дороша, Можаева, Тендрякова. Другая проблематика мучила его, вернее, другой «поворот» проблем. Сам этот «поворот» был уникален.

Отталкиваясь от современной ему прозы, Трифонов все время пытался напрямую опереться на классиков. Что видно по его статьям и высказываниям. Видно, как от Бунина и Чехова он медленно отходит к Толстому и Достоевскому. От ощущения красоты, культуры, интеллигентности погружается в какую-то непромеренную, бездонную глубину то ли истории, то ли нравственной философии…

Да, как «бытописатель интеллигенции» Трифонов, разумеется, не одинок в нашей прозе. Он одинок как писатель аннигиляции «интеллигентского духа» в его столкновении с «низкой» реальностью.

Один только человек шел навстречу Трифонову так же напролом, через «аннигиляцию», — Василий Шукшин, но шел из невообразимо далекого конца, от самой что ни на есть «низкой» реальности, от самого «естества», от самой «почвы» — шел «вверх», отрываясь, задыхаясь, разрываясь в вакууме «другой жизни», — но встреча не была суждена им. Только смерть преждевременная и породнила: смерть от непосильной ноши, от сверхтяжелой задачи.

Теперь самое время, вернувшись, вглядеться в ту странную страницу трифоновского творчества, которая, никак прямо не вплетаясь в его прозу, делает его одним из блестящих авторов в такой вроде бы диаметральной «интеллигентскому духу» сфере, как спортивная журналистика.

В сущности, описывая спорт, Трифонов описывает не спорт. Он описывает то, что стоит за спортом, вокруг спорта. Психологию участников. Страсти зрителей. Акции «спортивных держав». Это не игра — это реальность, тяжелая и серьезная. Игра, очки — труха, сено для статистиков. И футбол, по Трифонову, — сфера эмоций со смещенным адресом: интересно, в сущности, не то, как игроки гоняют и забивают мяч, а как пульсирует во всем этом нерв противоборства, как сталкиваются воли, как ворочается реальность за всеми этими «пасами» и «офсайдами». Лучшая команда — естественно, московский «Спартак». Со всеми ее безумствами и срывами? Именно! Потому что в этой команде за всей импульсивностью и непредсказуемостью ее действий улавливается отсвет «духовности».

Спорт — странное сцепление «духа», «порыва» и биологии; такое сцепление — чисто «трифоновский сюжет»: спорт — мастерство, тонкость, индивидуальность и спорт — танковое давление силы, миллионное предприятие, эмоции толпы, поджигаемой зрелищем.

Главными героями спортивной публицистики Трифонова являются не спортсмены. Его герои — люди, орущие: «Шайбу!», «население трибун», толпы под демонстрационным табло. Болельщик — фигура, вроде бы диаметральная привычному герою трифоновской прозы. Трифоновский интеллигент, с одной стороны, возвышен, интеллектуален, а с другой — прозаичен, впряжен в трудовую лямку, он не знает праздности. Болельщик же — двойное отрицание интеллигентности: с одной стороны, он зациклен на «мускулатуре», с другой — он празден, праздничен. Так эта диаметральная, «опрокинутая» по основным осям фигура — болельщик — не есть ли своеобразная вариация «генеральной думы» Юрия Трифонова? Корень-то — один. Корень — ключевое, главное, всепроникающее трифоновское слово: боль . Расцветите корень суффиксами, преломите в «зеркалах игры», пропустите через праздник и праздность — что выйдет? Болельщик .